Как и у тех, что, стоя пред ним, не могли
Вспомнить объятья его, разговоры, уроки.
Вперёд выдвинули дочь его кузена Эвриптолема. Ей было шестнадцать лет, она была уже замужем и держала на руках недавно родившегося сына. Эта женщина, украшенная гирляндой из тиса и рябины, изображала богиню Афину, а её ребёнок, облачённый в пурпур, представлял собой воплощение Афин. Оказавшись перед такой массой народа, молодая женщина разнервничалась, не смогла вспомнить приветственные стихи, покраснела и заплакала. Взяв её за локоть, чтобы поддержать, Алкивиад и сам расстроился и не смог удержать слёз.
И сразу всё, что сдерживало сердца людские, рухнуло. Плотина прорвалась, каждый стал свидетелем капитуляции соседа. В конце концов никто не смог противиться нахлынувшим чувствам. Народ, который боялся не то амбиций Алкивиада, не то его мести, — другими словами, думал лишь о себе, — теперь смотрел прямо в лицо своего выдающегося современника, видел, как тот поддерживает плачущую девушку, вспомнил о том горе, которое Алкивиад пережил за все эти годы, пока находился вдали от тех, кого любил. Они забыли зло, которое он причинил им, и помнили лишь добро. Этот миг стал кульминационным в примирении города и его сына, которые наконец воссоединились. Личные заботы покинули каждое сердце, уступив место симпатии к изгнаннику и радости взаимного освобождения от былой ненависти. Под шумное одобрение Народное собрание назначило его strategos autocrator — верховным главнокомандующим на суше и на море и наградила золотым венцом.
Он заговорил, не сдерживая слёз:
— Когда мальчишкой я жил в доме Перикла, то в дни, когда проходило Народное собрание, я с товарищами тайком влезал на лиственницы, растущие на боковом выступе Пникса, и весь день слушал разговоры и диспуты, пока мои приятели не начинали хныкать и звать меня домой или поиграть. В конце концов я оставался на своём посту один, внимательно запоминая аргументы и контраргументы. Ещё до того, как я сумел облечь своё открытие в слова, я чувствовал силу города. Афины представлялись мне большой львицей или мифическим животным. Я поражался предприимчивости такого множества людей, таким несопоставимым, конфликтующим амбициям. И механизм всего этого — город, который путём алхимической возгонки соединял всё со всем и в результате выдавал нечто целое, и это целое оказывалось больше, чем все его оставляющие. Сутью этого города были не богатство, не сила оружия, не архитектурная или художественная красота — хотя всего этого имелось в избытке, — но некое неуловимое качество духа, в основе которого лежали отвага, бесстрашие, предприимчивость. Те Афины, которые отправили меня в изгнание, не были теми Афинами, которые я любил. Это были другие Афины, лишённые мужества, они испытывали благоговейный страх перед демонстрацией собственного величия. Жители этого города сами себя изгнали из моих Афин, как некогда изгнали они меня. Эти Афины я ненавидел, ради унижения этих Афин я приложил все силы. Я был неправ. Я нанёс большой ущерб городу, который люблю. Сегодня здесь присутствуют многие, чьи сыновья и братья погибли из-за действий, предпринятых мною лично или по моему совету. Я виноват. Мне не оправдаться. Разве что сказать, что какой-то злой рок преследовал меня и мою семью. Эта злая звезда увела меня от Афин, а Афины отдалила от меня; по своему злому умыслу она ослабила нас обоих. Пусть этот корабль возьмёт на себя наши проступки, мои и ваши, и унесёт их в небесные моря.
Эта фраза вызвала такие возгласы и такой взрыв топота и рукоплесканий, что площадь задрожала. Казалось, зашатались колонны храма. Народ снова и снова выкрикивал его имя.
— В течение нескольких лет мои враги пытались посеять в ваших сердцах страх передо мной, мои соотечественники, утверждая, что моя цель — править вами. Нельзя и придумать более злой клеветы. Я никогда к этому не стремился, друзья мои, я только хотел заслужить вашу похвалу и доставить городу такие благодеяния, которые побудят вас воздать мне должное. Нет, это неточное выражение. Ибо я никогда не считал город неким безжизненным сосудом, в который я, его благодетель, сливал бы свои благодеяния. Это не только дерзко, но и позорно. Я бы хотел, как командир, идущий в бой впереди своих солдат, служить городу факелом, стимулом, вызвать его к активной жизни своей верой в него, в его рождение и возрождение. Пусть этот город меняется в силу Необходимости, но всегда движется к тому, что является его сутью. Это — инструмент славы, каким он был, есть и должен оставаться. Это — образец свободы и предприимчивости, на который весь остальной мир должен смотреть с благоговейным страхом и завистью.
Оглушительные крики заставили его на несколько мгновений замолчать.
— Я возвращаюсь в Афины, одержав великие победы, и вот стою перед вами как командующий с непобедимой армией. И всё же в моём сердце это остаётся на втором плане — если вообще что-либо значит. Нет, я возвращаюсь в Афины как сын, который долго отсутствовал и вот теперь входит во двор своего дома и там, увидав ожидающую его мать, плачет от радости. Он протягивает к ней руки, обнимает её, благодарит небеса, он падает перед нею на колени, прячет лицо в складках её одежды, он готов сгинуть на месте, если того захотят боги, лишь бы увидеть наконец её дорогое лицо.
Теперь Алкивиад плакал открыто, голос его прерывался, и не было ни одного человека, оставшегося равнодушным.
— Злой рок преследовал меня, это так. Я чувствовал, что подчиняюсь чьей-то воле, словно в каком-то адском соревновании, чьи правила изменяются в зависимости от обстоятельств, переворачивая всё. Было ли это воздаянием? Но за что? За дурные поступки — мои собственные, моих предков? Не знаю. Я не думал, что всё выйдет именно так.
При этом повороте фразы взрыв веселья потряс толпу. Алкивиад наконец окончательно сбросил с себя маску торжественности. Он засмеялся и поднял руки, призывая к тишине.
— Граждане Афин, вы оказали мне такие почести, за которые один человек не в силах отплатить вам. Поэтому разрешите мне позвать на помощь.
Он подал знак, и вперёд вышли его товарищи, командиры, которые до тех пор молча стояли справа и слева от него.
— С гордостью я представляю вам, мои соотечественники, ваших сыновей, чьи боевые подвиги приблизили этот славный час. Позвольте мне назвать их имена. Любуйтесь их победоносной мужественностью. Фрасибула здесь нет, но вот перед вами Ферамен, Фрасил, Конон, Адимант, Эрасинид, Тимохар, Леонт, Диомедонт и Перикл.
Каждый названный выходил вперёд и, подняв руку или поклонившись, вызывал такой каскад благодарностей, что казалось, это никогда не кончится.
— Они стоят перед вами не только благодаря своим личным заслугам. Они представляют тысячи моряков, находящихся сейчас в море, тех, чья мощь изгнала врага из наших вод.
Одобрительный рёв, который встретил эти слова, превзошёл всё предшествующее. Алкивиад терпеливо ждал, пока шум прекратится.
— Но не будем слишком переоценивать ситуацию. Наши враги заняли половину государств нашей империи. Благодаря персам их казна в десять раз богаче нашей, их боевой дух вовсе не ослаб, а благодаря нашим победам даже вырос. Но теперь, братья мои, Афины обладают сплочённостью и волей противостоять им и победить их. Будем лишь самими собой, и тогда мы не сможем потерпеть поражение.
