Теперь от крика черепица падала с крыш. Кто-то заорал:
— Пусть он увидит свой дом!
И сразу людской поток затопил платформу, подхватив героев, стоящих на ней. Все отправились к Скамбонидам, бывшему поместью Алкивиада, которое теперь было по решению Народного собрания ему возвращено. Там даже кое-что подновили в ожидании героя. Толпа заполнила всю площадь, такой огромной она была, а ворота, достаточно широкие даже для процессий Панафиней, не выдержали натиска и рухнули под её напором. На пике этого торжества появился афинянин лет шестидесяти. Он крикнул Алкивиаду:
— Где те, кто пал под Сиракузами, ты, предатель, негодяй?
Сердитые голоса приказали старику замолчать.
— Здесь нет их душ, чтобы приветствовать тебя, ты, безбожный отступник!
Старика поглотила толпа. Можно было видеть только, как поднимаются и опускаются кулаки. Потом старика стали пинать ногами — беззащитного, простёртого на земле. Я повернулся, чтобы посмотреть, как реагирует на это Алкивиад, но не увидел его — его заслонили другие. Возле меня появился Эвриптолем. На его лице я заметил выражение горя и дурного предчувствия, такое мрачное, что оно, казалось, могло затмить солнце в безоблачный день.
Глава XXXV
НЕДОСЯГАЕМЫЙ ДЛЯ ЗАВИСТИ
Пять дней спустя prytaneis созвали Народное собрание. Совет подготовил множество тем для рассмотрения: казна, которая была почти пуста; пересчёт сумм, получаемых в качестве дани от государств империи; налоги с проливов; дела флота и армии; награждения за храбрость, полевые суды, обвинения в служебных проступках и казнокрадстве; вопрос о дальнейшем ведении войны. Список дел, назначенных к слушанию, был огромным, но никто не хотел высказываться первым. Собрание лишь гудело, пока не появился Алкивиад. Едва он возник, народ обратился к нему столь елейно и с таким подхалимством, что ни о какой работе не могло быть и речи. Всякий раз, когда выдвигали законопроект или предлагали какие-либо меры, кто-нибудь непременно прерывал оратора и вновь начиналось шумное чествование героя. Всё это не прекращалось ни назавтра, ни в последующие дни, ибо как только epistates — председательствующий — пытался подвести хоть какой-то итог, все головы поворачивались к Алкивиаду в ожидании замечаний от него или его сторонников. И все кричали «да», если видели, что он голосует «за», или «нет», если замечали, что он нахмурился.
Собрание было парализовано. Всё затмевалось блеском его самого знаменитого члена. Это уклонение от правильного пути не ограничилось публичным спором. Даже частных лиц — таких, как Эвриптолем и Перикл, — осаждали раболепствующие просители, а также друзья и товарищи по оружию, наперебой предлагавшие свои услуги лишь потому, что эти люди, как считалось, обладают каким-то влиянием на Алкивиада.
Народное собрание состояло только из сторонников Алкивиада. Оппозиции не было. Даже когда он просил коллегию голосовать «против», не опасаясь его недовольства, все ораторы поднимались лишь для того, чтобы поддержать предложения, выдвигаемые самим Алкивиадом или его сторонниками. Они предлагали только то, что, как предполагалось, вызовет одобрение Алкивиада. Когда Алкивиад отсутствовал, надеясь, что хотя бы это стимулирует дебаты, собрание просто расходилось по домам. Какой толк быть там, если Алкивиада нет? Когда он удалялся пообедать, народ разбредался по сторонам. Он не мог даже просто встать, чтобы сходить по нужде, поскольку вся коалиция тотчас вскакивала и занимала места рядом, освобождая свои мочевые пузыри.
Далее следовал Элевсинский триумф. Некогда путь священной процессии Элевсинских мистерий по суше прекратился из боязни многолетней спартанской осады и проходил только по морю, уже не так торжественно. Теперь Алкивиад вернул мистериям былую пышность. Его кавалерия и пехота сопровождали служителей богинь и посвящённых на их двенадцатимильном пути. Противник совершал своё «вооружённое паломничество», держась на почтительном расстоянии, бессильный вмешаться. Я был там и видел лица женщин, которые старались пробиться поближе к своему спасителю. Они вытирали слёзы и взывали к Деметре и Коре, ведь проявленная к ним несправедливость была источником всего зла. Они хотели видеть сильную руку, защищавшую их; они жаждали воздать почёт Алкивиаду. Теперь казалось, что он был в фаворе не только у людей, но и у богов.
Предполагалось, что безумие со временем утихнет, но не тут-то было. Повсюду Алкивиада окружали толпы, причём в таком количестве, что Самос и Олимпия выглядели детскими играми. Когда Алкивиад шёл по аллее, по которой можно приблизиться к Круглой палате сзади, он и его спутники оказались в такой толпе, что Диотима, Адиманта и их жён прижали к стене в узкой улочке. Люди напирали с такой силой, что женщины в ужасе закричали, боясь задохнуться. Эскорт из морских пехотинцев вынужден был прокладывать себе путь через чей-то личный дом, извиняясь за вторжение. Дипломаты и их жёны убегали через заднюю дверь, а домохозяйки, разинув рты, глазели на Алкивиада, который сидел во дворе на скамье, закрыв лицо руками. Всеобщая истерия доконала его. Нервы его не выдержали.
Наиболее назойливых мы выгоняли из отхожих мест, с крыш домов, из склепов их предков. Обожатели приходили ночью и пели под окнами. Через стену летели камни и куски дерева, обёрнутые в прошения и поэмы, иногда — в таких количествах, что слугам приходилось уносить подальше все бьющиеся предметы, а детям приказывали играть в помещениях, дабы свидетельства обожания не пробили им голову. Кругом торговали изображениями Алкивиада на тарелках и подставках для яиц, на медальонах, головных повязках, вымпелах и бумажных змеях. На каждом углу были выставлены картины под названием «Ловцы удачи», маленькие кораблики с мачтой и гротом и буквами N и А («Ника» — «Победа» и «Алкивиад»). Модели «Антиопы» продавали за обол. Простодушные сердца повсюду воздвигали молитвенные алтари. Через открытые двери можно было заметить мишурные украшения, разложенные как на алтаре полубога.
К нему приходили делегации от братств и племенных советов, от культов героев и предков, ассоциаций ветеранов, гильдий мастеров, от товариществ проживающих в Афинах иностранцев, представителей женщин, представителей стариков, представителей молодёжи. Одни обращались с просьбой удовлетворить жалобу, другие заверяли в своей преданности. Какая-то секта торжественно преподнесла нелепую вещицу, на которую морские пехотинцы попросту прикрепили ярлык, положили в ящик и отнесли на склад. Но в основном приходили просто так, без всякого повода, просто чтобы увидеть его, побыть рядом. Делом чести сделалось прийти вдруг, без предварительного объявления. И всё равно каждый визит попахивал алчностью или личным интересом. Плотники на рассвете, «Сыновья Данаи» — с открытием рынка; потом — кураторы морского арсенала, продавцы гончарных изделий, и все напыщенные, и все приниженные, и все в восторге от собственного поступка. Критий, который сам однажды станет тираном, даже сочинил по этому поводу стих:
То предложенье, которым назад возвращён ты в отчизну,
Сам я составил, прочёл и в исполненье привёл.
Но мой язык запечатан; об этом сказать я не смею...
[1]
Нигде нельзя было отыскать теперь того, кто голосовал против Алкивиада. Куда-то расточились члены суда, вынесшего Алкивиаду приговор. Наверное, отправились к гиперборейцам или в Тартар. Ещё не отзвучали последние панегирики, когда вдруг из толпы послышались крики: «Диктатор, диктатор!» Они хотели, чтобы Алкивиад управлял государством, не подчиняясь законам, а вечером более сдержанные братства высказались в поддержку этого мнения. То были гоплиты, всадники, флотские люди и торговцы. Они умоляли Алкивиада поставить себя вне досягаемости для тех, кто ему завидует. Каждый круг лиц со своей стороны предупреждал его о непостоянстве народа. «Они» отвернутся от него, «их» преданность непрочна. Когда настанет час, предупреждали эти приверженцы Алкивиада, власть его должна быть абсолютной, ведь вопрос стоит о выживании нации.
