– Не могут, – согласился он и присел на край кровати. «Ничего себе станок», – невольно оценил Еремеев шедевр мебельного искусства, претендовавший на главную роль в обстановке квартиры. Письменного стола здесь не было, да и не могло быть, его заменял журнальный столик с телевизором и видаком.
– Может, выпьешь? – спросила хозяйка, наполняя свой недопитый фужер. Ее нечаянно или намеренно выскользнувшее из-под полы кимоно белое, великолепной лепки колено бросалось Еремееву в глаза, белизна женского тела слепила, словно следовательская лампа на допросе.
– Нет. На работе не пью.
– А ты на работе? – в ее голосе он уловил легкую насмешку.
– Как видишь.
– Тогда принеси из прихожей картонку. Не бойся – она пустая.
Еремеев принес коробку, которая вначале показалась ему упаковкой из-под дамских сапожек только намного шире; на прорезанной крышке пестрела картинка: паук-птицеед хватал своими хелицерами тропическую птичку. Этикетка сообщала, что игрушка сделана на Тайване. Из коробки вылетела бумажка. Карина подобрала ее с пола, прочитала и изменилась в лице.
– Это мой почерк, – прошептала она. – Но я этого не писала!
Еремеев пробежал две короткие строчки: «Мама, я тебя люблю. Очень устала. Прости, если можешь… Я не хочу жить».
– Это неправда! Я хочу жить! – закричала она, отшвыривая записку, словно отмахиваясь от невидимой угрозы. Еще секунда, – и она сорвалась бы в истерику, если бы Еремеев не выплеснул ей в лицо остатки вермута.
– Успокойся!
Она изумленно распахнула на него глазищи, слизывая остро-красным язычком горько-сладкие капли.
– Расскажи, что произошло. Ну? Все по порядку. Слушаю тебя!
Коварное кимоно обнажило почти все бедро, но она совсем не заметила этого, уставясь в распахнутую дверь прихожей.
– Принести воды?
– Нет.
– Положи трубку на место.
Телефонная трубка все еще лежала на подушке. Карина механически переложила ее на аппарат, и это простое действие окончательно вернуло ее в чувство.
– Он принес эту коробку вечером…
– Кто «он»?
– Неважно… Он принес и попросил оставить до утра. У его дочери день рождения, и он сказал, что хочет сделать ей сюрприз. В общем, чтобы она раньше времени не увидела игрушку, оставил ее у меня. В прихожей…
Она замолчала, свесив голову.
– Дальше.
– Он был какой-то не такой… Странный. Очень торопился. Сказал, что забежит утром… У меня весь день скребли на душе кошки. Как-то не по себе было. Потом ты позвонил и напугал еще больше. Потом мы с тобой говорили… Говорили, говорили… Я выпила таблетку супрастина и уснула. Вдруг проснулась, как будто кольнуло что и кольнуло – вот сюда.
Она показала на бедро и тут же прикрыла его полой кимоно. Глаза ее снова расширились от ожившего в памяти ужаса.
– Он сидел на одеяле. Он был живой и тяжелый… Я закричала и стряхнула его с одеяла. И он побежал.
– Кто – «он»?
– Паук! Паук-птицеед. Из коробки… Он был живой. Почти как живой. Он быстро-быстро выбежал на лоджию. Я видела, как он вскарабкался на спинку кресла. А потом такой легкий стрекот раздался, и он вжик – сиганул вниз. По той леске, которую ты видел.
– Это твоя леска?
– Нет. У меня ничего подобного не было. Он сам. Он знал, куда бежал… Это не глюки, ты не думай. У меня крыша в порядке. Но он сидел на одеяле. Я видела. У меня ночник горел. Он испугался. Когда я его стряхнула, он шмякнулся на пол. Он тяжелый был… Ты не веришь? Вот от него же и осталось. Вот, смотри.
Она подняла с пола прозрачный шприц-тюбик.
– Он ткнул им меня в бедро, но в кармане кимоно лежала заколка для волос. Она кожаная, я в Венеции купила. Вот она – видишь? Он ее не проколол.
Еремеев повертел в пальцах кусочек тисненой кожи, каким модницы перехватывают волосы в пучке. Он знал по Афгану, как подобные пустяки не раз спасали жизнь счастливчикам. У него самого валялся в ящике стола портсигар с застрявшей пулей.
– Я же говорил тебе, они постараются тебя убрать. Имитация суицида, чего проще…
– Чего-чего?
– Суицида. Ну, самоубийства на почве стресса, пережитого в Шереметьеве. Все очень логично: не смогла пережить позора, изнасилования…
– Да ничего же не было!
– А ты откуда знаешь?
– Мне врачи в Склифе сказали.
– А записка?
– Это не я писала. Почерк мой. Но я не писала.
Еремеев посмотрел записку на свет.
– Смоделировали на компьютере. Потом аккуратно обвели. Дешевая работа… Листок не из твоего блокнота?
– Кажется… Он попросил как-то, торопясь, листок бумаги. Записывал что-то на бегу… Мой, точно. Это он подделал…
– Такой рослый с усами подковой вниз, как у Мулявина?
– Да. Ты его знаешь?
– Он внизу. Сидит в «мерсе» с напарником.
– «Мерс» белый?
– Белый.
– Тогда он… Он поднимется. У него ключи есть.
За зеркальной стеной глухо стукнул противовес лифта. Еремеев машинально посмотрел на часы: половина четвертого.
– Это он! – вскрикнула Карина, прислушиваясь к шуму поднимающейся кабины. Внутренние стены небоскреба были слишком тонкими для громких звуков. – Пожалуйста, запри дверь!
Она сама метнулась в прихожую, но Еремеев успел схватить ее за руку.
– Ложись! Немедленно падай на пол. Ты уже мертва. Понимаешь? У нас считаные секунды. Делай, как я говорю! Ну!
Карина покорно опустилась на палас, раскинула руки, при этом коварное кимоно приоткрылось в самых соблазнительных местах, так что Еремеев, сам того не желая, стянул одеяло и принабросил его на «умершую». Он опрокинул фужер в изголовье, швырнул на пол подушку и сбросил телефонную трубку. На глаза ему счастливо попался «кодак» – автомат, лежавший на журнальном столике, он схватил его и ринулся в прихожую – «носом к шторму», как говаривал командир подводной лодки, распахнул дверь и вышел в холл. Навстречу ему двигался усатый амбал, хозяин белого «мерса». Тот слегка оторопел при виде распахнутой двери и странного типа, выходящего из квартиры подруги. Не дав опомниться, Еремеев сунул ему под нос красную книжицу:
– Московский уголовный розыск. Прошу быть понятым и подписать протокол осмотра места происшествия.
– Чего случилось-то? – настороженно спросил верзила.
– Обычный суицид. Самоубийство на нервной почве, – как можно равнодушнее пояснил Еремеев. – Проходите. Мне еще второй понятой нужен.
И он уверенно нажал кнопку соседского звонка. Парень нехотя вошел в квартиру и замер в прихожей, опасливо разглядывая «труп» на полу. Вспышка еремеевского «кодака» заставила его вздрогнуть. Следователь несколько раз заснял место происшествия, причем в последний раз в кадр попал и ночной визитер, отраженный в зеркальной стене.
