– Значит, так… Есть к вам деловое предложение. Поскольку вы совершенно неплатежеспособны, а ритуал эвтаназии дело затратное, вам придется потрудиться у нас какое-то время, чтобы заработать себе на легкую и красивую смерть.
Пальцы Еремеева разжали портсигар – дело принимало совершенно новый оборот и, похоже, в его пользу.
– Как долго и кем?
– На первый вопрос я не могу ответить. Это насколько вам хватит душевных сил. Что касается «кем» – это вы поймете в процессе. Вам все покажут и объяснят. Следуйте за мной.
В сопровождении санитара и нотариуса Еремеев прошел вслед за Михаилом во двор. Только теперь он смог рассмотреть довольно обширную территорию, освещенную по углам двухметрового забора ртутными лампами. По периметру образцового дачного участка была натянута проволока, и четыре рослые кавказские овчарки охраняли каждая свою сторону огороженного квадрата.
Они вошли в заднюю дверь металлического гаража, которая прикрывала другую дверь – массивную стальную заслонку, вмонтированную в бетонный торец.
Нажав кнопки кодового замка, Михаил повернул штурвал ригеля – бронедверь откатилась на роликах в сторону. Пахнуло странным смешанным запахом жилья и морга. Железная лестница, освещенная зарешеченными плафонами, уходила вниз под мощное бетонное перекрытие. Через двадцать три ступеньки и пять шагов влево возникла новая дверь – с клинковыми задрайками, такие ставят на кораблях или в бомбоубежищах. Дверь открылась опять-таки по многокнопочному кодовому замку.
В нешироком, на ширину растопыренных рук, подземном коридоре им попалась навстречу больничная каталка, которую толкал впереди себя сгорбленный полуседой человек в оранжевом комбинезоне. На каталке, судя по густому амбре мочи и водочного перегара, лежал пьяный бомж в мокрых обносках. Все брезгливо посторонились.
Еремеева привели в одну из каменных комнат-отсеков, расположенных в шахматном порядке по обе стороны главного коридора. Она походила бы на общую тюремную камеру, если бы не мощная лампа дневного света, освещавшая все закоулки, обшитые вагонкой, стены и полное отсутствие каких-либо окон. Две двухъярусные солдатские койки громоздились в правом углу. В левом стоял обеденный стол впритык к металлическим створкам кухонного лифта-элеватора, по которому, надо было понимать, в бункер спускалась еда для обитателей этой комнаты-камеры.
Санитар достал из шкафчика ношеный оранжевый комбинезон, швырнул на спинку стула.
– Переодевайтесь. Белье можете оставить свое.
Врач-психолог с нотариусом ушли, не попрощавшись, как только убедились, что пленник-клиент водворен на свое штатное место.
Еремеев сбросил куртку, стянул свитер и брюки.
– Свитер можно оставить?
– Нет. Здесь не будет холодно.
Он был прав. Батареи под деревянной обшивкой испускали душноватое тепло.
– Курево можно взять? – спросил Еремеев, покачивая на ладони портсигар.
– Даже не знаю, – пожал плечами парень. – Да на что он вам? Спички и зажигалки здесь запрещены.
– Табак жевать буду.
– А что у вас там?
– «Беломор».
– Не, папиросы я не курю. Сигареткой бы разжиться. – Под шумок этого непритязательного разговора Еремеев опустил портсигар в карман комбинезона.
– Где моя койка?
– Любая верхняя. Обе нижние заняты. Здесь спит Максим. Он старший. Завтра введет в курс дела.
– Ужин был?
– Через полчаса будет.
– Умывальник, гальюн?
– Первая дверь по коридору налево. Распорядок дня на стене. Правила здесь такие. Заходить можно только в те комнаты, номера которых обозначены у вас на нашивке.
Санитар ткнул пальцем на белый лоскут, нашитый на груди комбинезона: 5–79.
«Надо же, – усмехнулся Еремеев. – Как боевой номер на матросской робе».
– Баня, прогулка, переписка?
– Душ в умывальнике. Прогулки только по коридору. А почты здесь нет, – недобро хмыкнул санитар.
Через полчаса пришел Максим, тот самый дядя, что вез каталку с бомжем. Он не проявил никакого интереса к новичку, спросил только, как зовут, и замолчал. Был он сер, сед и невзрачен. Сутулился и шаркал по-стариковски, хотя годами ничуть Еремеева не обошел. Затем появился еще один оранжевый обитатель подземного царства – куда более живой и разговорчивый.
– Наиль, – представился он.
– Татарин?
– Башкир.
– Я бывал в Уфе, – сказал Еремеев, чтобы завязать разговор.
– А я ни разу. В Москве родился. Кто там сейчас у нас в Кремле?
– Ельцин.
– А у америкосов?
– Блин Клинтон, – переиначил на свой лад Еремеев, и оба улыбнулись. Тут загудел транспортер, лязгнули створки элеватора, и на стол выехал поднос с тремя тарелками, кастрюлей, чайником и нарезанной буханкой серого хлеба. Поужинали гороховой кашей с кусочками копченой колбасы; каждому досталось по бутерброду с куском сельди и треть чайника сладкого чая. Перед отходом ко сну в комнату заглянул санитар, проследил за тем, чтобы все сходили в умывальник и по нужде, затем запер за ними железную гермодверь, в которой даром что не было тюремного «глазка».
Еремеев разделся и залез на койку, нависавшую над Наилем. В его распоряжении была целая ночь, чтобы составить план действий. Но ничего путного в голову не шло, хотя кое-какие рабочие варианты он себе наметил. Наконец, решив, что утро вечера мудренее, день принесет самую главную информацию и более детальную ориентировку, он прочитал на сон грядущий Отче наш, «Трибожие» и «Молитву мытаря» и велел себе спать. Час настойчивого аутотренинга завершился дурным подневольным неглубоким сном.
Глава третья. То, чего не знал Еремеев. И никогда не узнает
Мой мальчик, мой зайчик,
Попал под трамвайчик
И ему перерезало ножки.
К. Чуковский
Это был странный гибрид гинекологического кресла и дачной качалки. Карина, безвольная, обмякшая после сауны, бассейна и вколотого Гербарием препарата, отрешенно покачивалась в нем перед камином. Герман Бариевич, откинувшись на кожаную спинку тренажера, мрачно созерцал беззащитную наготу девичьего тела, посасывая через соломинку тонизирующий коктейль. Эта женская плоть, заставившая бы вскипеть и кровь замороженного покойника, была всецело в его власти, но, увы, жрец Танатоса, бога смерти, испытывал Танталовы муки. Он боялся признаться себе, что ни тибетские шарики, ни финская сауна, ни инъекции из вытяжки рогов алтайских юных маралов, ни коктейль из настоек женьшеня, золотого корня и масла грецких орехов, выдержанных в горном меду, не воскрешат его былой мужской силы и что подарок, который он преподнес себе на шестидесятилетие в виде прекрасной, даром что обреченной на исчезновение девы, будет мучительно дразнить его своей недосягаемостью. О, если бы судьба подарила ему эту девушку тогда и там… Тогда – поздней осенью 1956 года и там – в комнатушке государственной дачи в Серебряном Бору, где он, двадцатидвухлетний лоб, только что вернувшийся из армии, изнывал от избытка накопившихся за четыре года телесной тоски и любовных фантазий. Радиолокационная станция ПВО, на которой он служил оператором, располагалась на острове Визе – скалистом клочке суши посреди Северного Ледовитого океана. Голый камень и льды. Мурманск с его суровой трехмесячной «учебкой» и Амдерма на берегу Карского моря, откуда Германа с дюжиной «молодых» самолетом забросили на этот пустынный островок, грезились оттуда далеким югом, центрами цивилизации, полными почти что тропических соблазнов. Невелика была разница между его «бело-медвежьим углом» и глухоманью казахской степи, где отбыла свой, тоже четырехлетний срок, мама как жена «врага народа». Отца, видного биохимика Бария Полониевича Ольштинского, арестовали за год до смерти Сталина, и умер он в один день с вождем и от того же самого банального кровоизлияния в мозг в подмосковной шарашке. Германа же от участи «члена семьи изменника Родины» спасло то, что он, повинуясь мудрому совету Валерии Валерьевны, любовницы отца, забрал документы из приемной комиссии медицинского и отнес их в призывную комиссию родного Фрунзенского райвоенкомата. К ней же, милейшей ВэВэ, он и вернулся в дембельской шинельке. В их квартире на Волхонке жили счастливые новоселы-вселенцы, мама после лагеря пристроилась пока в Караганде, а верная лаборантка отца поселила его в комнатушке госдачи, которая в летние месяцы являла собой двухэтажную коммуналку с шестью керогазами на общей кухне и одной уборной с выгребной ямой. В октябре дача пустела и превращалась в подобие заброшенного деревянного замка, утопавшего в диких зарослях запущенной сирени, жасмина и жимолости, почти невидного со стороны шоссе из-за густой хвои разросшихся елей. От их лап, лезших в окна даже в солнечные дни, в комнатах стоял полумрак, который едва рассеивали тусклые двадцатисвечовые лампочки в коридорах, на лестнице и кухне. Лето выдалось дождливым, и от непросыхающей сырости бревна двухэтажного сруба покрылись зеленоватым грибком. Всякий раз, когда Герман возвращался из города и входил в осиново-еловые дебри участка, ему казалось, что угрюмый казенный дом хранит какую-то мрачную тайну, что именно в таких унылых местах творятся убийства или вызревают кошмарные преступления. Как и во всяком уважающем себя старинном замке по ночам, а то и поздними вечерами шуршали в гнетущей тишине, скреблись и топали привидения. Правда, у них были острые мордочки, красные глазки и длинные хвосты, но от этого ночные шумы вовсе не становились менее загадочными и пугающими.
