Детьми мы с Кейт бывали на этой ярмарке каждую осень. Я помню, как однажды мама купила мне сладкой ваты на палочке. Кейт безумно любила яблоки в карамели – одно из ранних ее пристрастий, – и она даже пыталась (с катастрофическими последствиями) сама их делать, когда ей было четырнадцать.
Мы пришли поздно, когда солнце уже садилось и по траве гуляли его оранжевые лучи. Ранний вечер после работы мы вместе провели в ванне – одно из наших любимых мест. Джек читал какой-то полицейский роман, их он поглощал взахлеб. Книга разогрелась в пару, от нее шел запах старой бумаги. Я читала вслух какой-то журнал, и мы смеялись над колонкой советов с неграмотными медицинскими рекомендациями.
– Книга дурацкая, – заметил он. – Дознаватель и следователь не может быть одним и тем же лицом.
Он фыркнул и бросил книгу на пол возле ванны. Следующая его фраза заставила меня посмотреть на него:
– Я это знаю из всех этих судебных репортажей, – быстро добавил он. – «Мелкие кражи в окрестностях Обана».
Меня зацепил темп фразы. Почему-то казалось, что ей предшествовал ворох поспешных панических мыслей.
Я все еще об этом думала, когда на «Хоппингсе» он обернулся ко мне и сказал:
– Рискованно выглядит.
Он показал вверх. Над нами высился ярмарочный аттракцион. На концах металлических спиц висели сиденья, вращаясь вокруг центральной стойки. Вращение замедлялось – они опускались ниже, потом скорость движения увеличивалась – они взлетали, подобно тому, как открывается и закрывается зонтик.
– Наверняка его сперва испытали, – сказала я.
– Гм…
Джек наморщил лоб, разглядывая конструкцию. Сиденья снова начали спуск, и он вздрогнул.
– Никогда не видела, чтобы кто-нибудь попал в больницу из-за ярмарочных аттракционов, – успокоила я его.
– Никогда?
– Никогда.
Наши взгляды встретились, и мы долго смотрели друг на друга, стоя на солнце. Всегда так бывало: губы переставали говорить, но общение продолжалось глазами.
Владелец какого-то киоска протянул нам мяч. Кожа у мужчины была коричневой от долгого пребывания в жарких дальних странах, а возраст его было трудно определить – от двадцати пяти до пятидесяти лет.
Джек, отмахнувшись, обошел его, взял меня за руку и дважды оглянулся через плечо.
– Так что, ты не катаешься на каруселях и не бросаешь мячики по кокосам? – спросила я.
Он, как обычно, ответил уклончиво. Джек вообще был застенчив и мог уйти из магазина, если с ним кто-нибудь заговорит.
Он глянул на поля, на яркую после дождей траву.
– Давай лучше погуляем, – буркнул он. – Вот мое любимое занятие – бродить где-нибудь с тобой.
Он снова взял меня за руку.
Я сделала селфи с ним, Джек состроил жуткую физиономию, выпятив нижнюю губу.
– А еще удивляешься, почему на фотографиях в Фейсбуке ты всегда получаешься с дурацким выражением, – я увеличила фотографию и показала ему.
– Ничего не могу поделать. Как будто лицо становится мордой тролля. Сама посмотри, – он достал телефон и открыл Фейсбук.
Джек был активным пользователем. Любил делать многословные публикации, делился иногда чужими феминистскими статьями, что мне нравилось. Всегда отмечал меня в статьях о парах, о тайнах долгоживущих браков, о скрытой психологии спальных поз. Очень любил выставлять напоказ все про нас, был откровенен, очень гордился.
Джек передал мне телефон и показал на свою фотографию. Я ее уже видела, но не сказала ему об этом. Мне нравилось смотреть его социальные сети, читать все его самые интересные мысли. На снимке он был с двумя другими репортерами «Сити лайтс», которые нормально улыбались, а Джек на фотографии сгорбился и состроил гримасу.
Как только я посмотрела, он забрал телефон у меня из рук.
– Да уж, неудачный кадр. Но ты на меня посмотри. Раздулась, как шар.
У меня даже руки стали толще, как мне казалось, а уж груди – наверняка. Они набирали размер с тревожной скоростью.
– У тебя прекрасный цветущий вид. Не могла бы ты мне дать мастер-класс по улыбке? До появления Уолли?
– Мне твоя улыбка нравится, – ответила я ему. – Ты прекрасен.
На траве перед нами сидели две женщины и складывали башню из деревянных палочек. Небо было синее после заката, и я поежилась, когда теплый ветер погладил мои голые плечи. Может быть, подумала я, глядя вслед девушке в коротеньких джинсовых шортах, это последний теплый день года, а потом – осень и зима. В школе я следила за временами года, всегда знала, когда начинает темнеть и когда день снова увеличивается. Но потом была медшкола и работа младшим врачом, когда дни и ночи менялись местами. Так что сейчас я с трудом вспоминала, какой вообще месяц.
– Мисс, давайте сюда, ведь наверняка попадете! – окликнул меня зазывала, мимо чьего прилавка мы проходили. У него был акцент, средний между ирландским и джордийским: резкое «р», но певучие гласные.
Джек аж подпрыгнул. Может, и не подпрыгнул, но точно вздрогнул.
– Ну уж нет, – засмеялась я, вспоминая игры в нетбол
[17] в школе, когда девочки из команды старались не давать мне мяча.
– Ты же даже носки в корзину для белья не можешь закинуть, – сказал Джек, хитро мне улыбнувшись.
– А тут не бросок, а стрельба. Вот смотри.
– А! – Джек остановился и оглядел прилавок. – Ни в коем случае.
Он окинул взглядом стенд, при этом выглядел мужественным первопроходцем в своей рубашке цвета хаки, очках от солнца, сдвинутых на голову.
– Хочу попробовать.
– Ни в коем случае, – повторил он уже жестче.
Тут я на него посмотрела. Лицо его было бледным. «Серая бледность», как мы это называли на работе – очень специфический оттенок.
– Что с тобой? – спросила я, глянув на бисеринки пота над верхней губой, которые он машинально смахнул.
– Да ничего, просто не люблю ружей.
– Человек с тревожностью, который не любит ружей, – засмеялась я. – Вряд ли ты первый такой.
– Вполне возможно.
– А почему ты их не любишь?
Он промедлил на мельчайшую долю мгновения – я заметила только потому, что смотрела пристально.
– Потому что они опасны.
– Но не эти ж «воздушки», – сказала я, он не ответил. – Ты стрелял из ружья когда-нибудь?
Он скромно пожал плечами:
– Ну да, по тарелочкам. Я же аристократ.
– Конечно. Я же забыла, что вы выезжаете пострелять с Мэллори и собаками.
