– Это было хобби, Рейч, – сказал он кратко.
Я только надеялась, он не спросит, откуда у меня сведения, никогда не обнаружит историю моих поисков. В лучшем случае это бы его обидело, в худшем – всполошило. Я не могла ввести в строку поиска ни единой буквы без того, чтобы Гугл не предложил что-нибудь, относящееся к Джону, к вердикту «не доказано» или к Доминику.
Мы сидели на скамейке в школьной раздевалке. Перед нами висели викторианские школьные ранцы. Проходившая мимо женщина в старинном костюме нам кивнула.
– Все путем, – сказал ей Джек. Он всегда так здоровался с каждым, с преувеличенным шотландским акцентом.
– Помнишь, Мез видел, что я орал на кого-то в кафе?
Я обернулась к нему в удивлении. Джек практически никогда не давал объяснений.
– Ну да, – промямлила я.
– Один репортеришка меня узнал, хотел эксклюзива.
– Узнал тебя? – переспросила я. – Значит, это громкое было дело, а я о нем вообще не слышала.
– Он шотландец, а в Шотландии это много обсуждалось.
– И какой эксклюзив?
– «Выслушать мою версию». Чертовы таблоиды. Я не выдержал и сорвался. Они как пиявки, на чужих несчастьях наживаются.
Я вспомнила журналистов во время следствия по делу мальчика. Я отлично его понимала.
Несколько секунд мы молчали.
– Расскажи мне что-нибудь. Что-нибудь о Джеке.
Прозвучало капризно, как щебет любовников, хотя это было не так. Это был отчаянный поиск. Мне хотелось узнать его. Я снова была будто на эскалаторе в аэропорту, пытаясь ускорить движение, сделать неорганичное органичным – как компания, которая провела пять слияний, и затем делает вид, что оно само получилось.
– А что ты хочешь узнать? Как сильно я тебя люблю? Сейчас я посчитаю…
– Нет, про тебя. Какой бы был твой последний ужин? Прощальный перед смертью?
– Пак-чой, – тут же ответил он. Пак-чой вошел в список вещей, про которые мы любили шутить. – Или бифштекс из вырезки? Каковы правила?
– Три любых блюда на твой выбор.
– Но мне же умирать. Я ничего не хочу.
Он глянул на меня украдкой.
Это правда, была у него такая особенность – если волновался, то не мог есть.
– Ну, это гипотетически. Можешь считать, что спрашиваю тебя о любимых блюдах.
Джек долго молчал и наконец сказал:
– Сорок восемь наггетсов из «Макдоналдса», но при этом у меня должно быть похмелье.
– Ну-ка поясни.
– Вкуснее всего за всю жизнь мне случилось поесть на следующий день после восемнадцатого дня рождения. Я тогда учился в колледже Феттс. На следующий день после дня рождения мой приятель, умевший водить, в пять часов вечера отвез нас в «Макдоналдс». На меня вдруг напал волчий голод. Я заказал сорок восемь наггетсов и все съел.
Я не смогла сдержать смех. Одновременно постаралась не заметить, что он не смог удержаться от упоминания престижной школы.
– И это была лучшая еда за всю жизнь? Восстановленная курятина?
– Ага. А у тебя?
У меня пискнул телефон – Амрит. Я открыла его сообщения, которые были без ответов, и Джек это увидел.
– Ты не отвечаешь, – заметил он.
Я пожала плечами, и он не стал продолжать тему. Слишком это было трудно. Надо было бы рассказывать все: и про мальчика, и про мою ошибку.
– Вряд ли перед смертью у тебя будет время на похмелье.
– Наверно, не будет.
– Ты ведь вообще сейчас не пьешь?
– Нет.
– Это потому, что в тот вечер был пьян?
Джек, к его чести, сразу понял, о чем я, и не стал делать непонимающий вид, хотя и закатил глаза.
– Терпеть не могу говорить об этом.
– Я знаю. Твоя мама…
– Что?
– Она же не хочет, чтобы ты об этом упоминал? – Я вспомнила, как его мать энергично махала веником, когда говорила, что надо оставить тему, и уклончивое объяснение его отца у озера. Не говоря про все остальное: счета за очистку репутации и гонорары адвоката. – Но что бы ни думали твои родители, ты можешь мне рассказать. Ты не обязан им повиноваться.
Это было лишнее.
– Мои родители?! – возмутился он.
– Прости. Но тогда, у озера – он сам вмешался.
– Конечно, вмешался. Это была бабушка Доминика, как ты, наверно, уже догадалась. Ты теперь каждый день будешь меня подвергать перекрестному допросу?
– Нет.
Он помолчал.
– Отчасти да, – сказал он наконец, – любил иногда выпить. В тот вечер пил пиво, но пьяным не был.
– И? – тихо спросила я, не желая спугнуть его признание, как будто уличного кота подманивала из подворотни.
– Все дело во вкусе.
– Чего?
– Чего угодно, пива, вина. Вкус разный, но все равно алкоголь. Это и ощущение отвязанности.
– И как, приятное ощущение?
Я едва могла его вспомнить. Сейчас для меня это была чистая теория. Интересно, что я выпью первым делом, когда можно будет? Просекко? Подниму бокал за Уолли?
– Последний раз, когда у меня было это чувство, кончился тем, что я стоял над трупом. Так что не знаю. Я виделся с одной женщиной по этому поводу – специалистом по когнитивному поведению. Так глупо это было. Ее мнение: у меня эти воспоминания хранятся в травматическом месте. Так что теперь даже глоток алкоголя вызывает панику. Поэтому я и не вожу машину – тоже риск. Допустим, я кого-то собью и не увижу? И окажусь в той же ситуации. Я все делаю, все возможное, чтобы такого избежать.
Я кивнула. Скорее всего, посттравматический синдром. Во многом это было облегчение, то, что он травмирован. Все его спокойные объяснения были вызваны чем-то совсем иным: хаосом, раскаянием. Я бы удивилась, если бы человек с таким анамнезом не был бы травмирован.
Я часто с этим сталкивалась у раковых пациентов. Начиналась ремиссия, а тревожность у них зашкаливала. Больные никогда не могли этого понять: почему так случается, когда кризис уже закончился.
– И как все ощущалось потом?
Он ответил сразу же:
– Странно, будто все перевернулось.
– В смысле, твоя жизнь?
– Ну, и она тоже. Это же было не только мертвое тело, процесс, это все вообще. Пресса, подначки в Фейсбуке, и наш дом выглядел иначе. Просто все переменилось.
Джек протянул руку, толкнул винтажный рюкзак. Тот закачался. Крюк, на котором он висел, поскрипывал.
– Ты тогда не был зарегистрирован в Фейсбуке, – сказала я машинально, хотя это значило открыть ему карты, а мне этого не хотелось.
