Я все никак не могла привыкнуть к разительным переменам в его облике, которые доказывали, что в его организме происходит что-то очень нехорошее, что не прекратится, пока в конце концов не убьет его.
Но масштабы этих перемен, не столь заметных в домашней обстановке, особенно бросались в глаза, когда я замечала реакцию окружающих на его внешний вид. Теперь он постоянно привлекал к себе внимание, и я испытывала одновременно смущение, злость и стремление его защитить, если посетители кафе слишком долго не сводили с него любопытных взглядов, а поймав мой, быстро утыкались в свои тарелки.
– Что еще за история? – спросила я, подвинув кружку к краю стола, чтобы Анджела, проходя мимо в следующий раз, снова ее наполнила. Мне не хотелось кофе, но чем чаще мне подливали в кружку, тем дольше можно было просидеть здесь. Нам удавалось остаться наедине только в закусочной, поэтому я всегда старалась задержаться здесь.
Отец улыбнулся, откинулся на спинку кресла и слегка поморщился.
– Когда ты только родилась, – вспоминал он, – я постоянно заходил к тебе в комнату и смотрел, как ты спишь, потому что очень боялся, что ты перестанешь дышать.
– Правда? – удивилась я.
Мне действительно не приходилось слышать об этом. Историй, которые касались бы только меня, а не нас со старшим братом или с младшей сестрой, было довольно мало, и я считала, что слышала их все.
– Да. С твоим братом об этом беспокоиться не приходилось. Он кричал едва ли не каждую секунду. В первый год с ним у мамы вряд ли было более пяти часов в сутки на сон. Но ты спала ночи напролет. И это меня пугало.
Подошла Анджела с кофейником, подлила мне кофе и поставила тост поближе к отцу, как будто он не ел потому, что просто не замечал его на столе.
– И вот, – продолжал отец, сделав глоток кофе, – я стоял в дверях детской, прислушиваясь к твоему дыханию, чтобы убедиться, что ты жива. Считал количество вдохов и выдохов, пока не убеждался, что тебе ничто не угрожает.
Анджела принесла счет, и мы сменили тему: теперь отец рассказывал, как путешествовал по стране сразу после старшей школы и заблудился в Миссури и как я узнала правду о Санта-Клаусе. Но картина с отцом, стоящим в дверях моей детской и прислушивающимся к моему дыханию, так и запечатлелась у меня в памяти.
Теперь мы сидели с Генри на причале, и разговор с отцом казался чем-то очень далеким.
– Посмотрим, может, от печенья он не откажется, – я отложила гостинцы в сторону и снова поцеловала Генри. Мне нравилось целоваться с ним еще и потому, что это заставляло меня отвлечься от всего остального – семьи, болезни отца, мысли о которых в такие моменты приглушались, словно звук телевизора, доносившийся из соседней комнаты. Когда наши губы смыкались и Генри обнимал меня, мне удавалось почти не думать об отце.
– Так что? – продолжил Генри после небольшой паузы. Мы лежали в идеальной, на мой взгляд, позе: он обнимал меня за плечи, моя голова покоилась у Генри на груди, а одну ногу я перекинула через него. – Есть какие-нибудь планы на четвертое
[17]?
Такого вопроса я не ожидала, поэтому села и уставилась на Генри.
– Наверно, будем смотреть салют, – ответила я, – прямо отсюда. – Над озером хорошо был виден салют, и мы обычно всей семьей собирались на причале его смотреть.
– Отлично, – сказал Генри. – После салюта ничего не планируй, договорились? У меня будет для тебя сюрприз.
Я села поудобней и посмотрела ему в глаза.
– Сюрприз? – переспросила я, стараясь скрыть радость. – Что именно?
– Спроси у Уоррена определение слова «сюрприз», – посоветовал Генри, и я улыбнулась. – Сюрприз предполагает неожиданность для того, кому он предназначается.
Мы полежали еще некоторое время, глядя на заходящее солнце. Потом опустились сумерки, и в траве замигали светлячки. Меня укусил первый москит, я отогнала его и села, чтобы взглянуть на часы – настало время ужина.
– Пора? – спросил Генри. Я кивнула, поднялась и протянула руку, чтобы помочь ему встать. Генри взялся за руку, но мне не пришлось его тянуть, он поднялся без моей помощи. Поверх бикини я натянула балахон, застегнула молнию, собрала полотенце, очки и гостинцы Генри, и мы вместе пошли по причалу, держась за руки.
У заднего крыльца нашего дома Генри пожал мне руку.
– Увидимся завтра, – сказал он.
– До завтра, – я широко улыбнулась.
Он наклонился и поцеловал меня, а я, встав на цыпочки, ответила на поцелуй.
Рядом раздалось деликатное покашливание. Мы отпрянули друг от друга, и обернувшись, я увидела Дэви с Мерфи. Брат Генри состроил гримасу.
– Это отвратительно.
– Со временем ты изменишь свое мнение, – заверил его Генри. – Опять гулял с собакой?
Дэви кивнул и неохотно протянул мне поводок. С тех пор как отец разрешил ему гулять с псом, Дэви относился к своим обязанностям очень серьезно и выгуливал Мерфи по несколько раз в день. Доходило до того, что пес под вечер был без задних лап и сразу после ужина засыпал у отца на коленях.
– Спасибо, – сказала я, перехватывая поводок у Дэви.
Он кивнул и улыбнулся Генри.
– Пока, – попрощалась я.
– Пока, – ответил Генри, а Дэви недовольно вздохнул и они пошли к своему дому, о чем-то переговариваясь.
– Ну, как прошел твой день? – обратилась я к Мерфи, поднимая его на руки. Он выглядел совершенно измотанным и, казалось, был рад возможности передохнуть. Я взяла пса подмышку и, почесывая ему уши, пошла к крыльцу. – Совершил что-нибудь великое?
Подойдя ближе, я услышала музыку, причем не оперную арию или балетную увертюру, а старый добрый рок. Я отпустила пса, отцепив поводок, и открыла дверь. Мерфи вбежал на террасу и стремглав понесся к своей миске. В следующую секунду я услышала, как он с жадностью лакает воду.
В доме музыка звучала еще громче. Мелодия была очень знакомая, наверняка я слышала ее когда-то по радио. Я положила кекс и печенье на стол и пошла по дому, попутно зажигая свет, но никого не встретила. Источник музыки и отца я обнаружила одновременно. Он сидел на полу в комнате, где стоял телевизор, перед старым проигрывателем. Вокруг было разложено множество виниловых пластинок.
– Привет! – сказала я, включая лампу, и оба мы сощурились от яркого света. На отце были спортивные штаны и футболка. Я обратила внимание, что волосы у него аккуратно расчесаны на пробор.
– Привет, малыш, что нового?
– Никаких новостей, – ответила я, улыбаясь, и посмотрела на пластинки.
Надо сказать, такая музыка мне нравилась больше, чем оперная. Я встала на колени и взяла пластинку Чарли Рича. Оформление альбома и борода исполнителя были в стиле семидесятых годов.
