Волшебство кончилось: Рыба вновь превратился в грозного гимназического надзирателя.
Я не стал заходить домой, а сразу отправился на пристань; билет на пароход до Кронштадта стоил шестьдесят копеек, немало, но деньги у меня были – заплаканная тётя Шура выдала три рубля с полтиной, чтобы заплатить за чай до конца года.
Отец неделю как вернулся в Кронштадт из Либавы, где заканчивалась подготовка Второй Тихоокеанской эскадры к отплытию; он собирался приехать в Петербург на днях, но я больше не мог ждать. Я обязательно должен был повидать папу, показать ему последнее письмо, написанное ещё живым Андреем. Сказать, что теперь я всё знаю, всё понимаю: и горе брата, и причину его, отцовского, стремления уехать подальше, куда угодно – на Аландские острова, в Гапсаль, в Гельсингфорс… Лишь бы не быть в доме, где умирала его жена и моя мама; лишь бы пореже видеть меня, невольного виновника нашей семейной трагедии.
Пассажиров по осеннему времени и плохой погоде было мало, и те все набились в салон на носу; на палубе остались я и двое чиновников Морского ведомства. Они разговаривали вполголоса, и я слышал иногда сквозь грохот корабельной машины казённые обрывки: «циркуляр министерства, оклад жалованья, превышение бюджета».
Я бездумно смотрел в бурун винта за кормой: кипящая белая дорожка рвалась на отдельные пузыри и напоминала Млечный путь, который исчезал в тумане неизвестности и опустошения.
Так прошла половина дороги; я здорово продрог, но не хотел в душный салон; морведовцы тоже не уходили, продолжая бесконечный и скучный, как урок латыни, разговор. Внезапно пароход заревел басом надрывно, будто заблудившийся в тумане слон; испуганно зазвенела рында, и тут же дискантом ответил свисток – совсем недалеко, саженях в двадцати, показался маленький колёсный пароход, идущий встречным курсом. Мы едва на столкнулись; чиновники возмущённо замахали руками:
– Это «Микроб»!
– Точно, из Чумного форта. Куда в такой туман? Ещё чуть – и катастрофы не миновать.
– Может, случилось что? Очередной медик помер от опытов?
Про Чумной форт ходили мрачные слухи: там изучали заразные болезни, страшные эпидемии, что было связано с огромным риском, и смерти персонала не были редкостью; посещение его было строго запрещено, деятельность окутана тайной; сообщение с Большой Землёй – только посредством принадлежащего лаборатории пароходика, того самого «Микроба».
Я невольно прислушивался к разговору, надеясь узнать что-либо новое, но чиновники пересказывали друг другу всем известные слухи. Я заскучал, и вдруг…
Капитан «Зари» по причине непогоды или иной изменил обычному маршруту – мы забрались значительно севернее. Вдруг сквозь туман вылез мрачный силуэт: будто замок некоего злобного морского разбойника или храм хтонического древнего божества. Всё ближе и ближе, всё чётче выступал из марева – и наконец сбросил туманный плащ и предстал перед изумлённым взором.
Сложенное из гигантских гранитных блоков основание, выше – серая стена из камней, будто вытесанных титанами; бойницы – как пустые глазницы колоссального черепа многоглазого морского чудовища. И всё это было покрыто чем-то осклизлым, зелёным, невыносимо противным, будто соплями и рвотой пополам.
Словно некий монстр покинул преисподнюю, выстроил здесь себе гнездо и только ждал подходящего момента, чтобы вырваться из каменного заточения и пожрать солнце, воздух, весь наш мир…
Мне стало не по себе.
Атмосферу нагнетала чудовищная вонь гниющих водорослей или ещё чего-то; даже морведовцы притихли и как по команде вытащили белые носовые платки размером с небольшой флаг – будто капитулировали.
– Неужто форт Брюса? – прогнусавил один, уткнувшись в платок.
– Точно, он, – ответил второй.
Я, признаться, был поражён; не подозревал, что есть такой. Да ещё и названный в честь одного из самых загадочных сподвижников Петра Первого.
Давно уже исчез за кормой форт, показался остров Котлин, сверкнул внезапный солнечный луч на куполе Кронштадтского морского собора; а в памяти всё не исчезал мрачный образ чудовищного сооружения.
* * *
Дверь казённой квартиры открыл незнакомый матрос в заляпанном кухонном переднике поверх формы.
– А где Лобов? – назвал я фамилию папиного вестового.
– Нету таких, – хмуро ответил незнакомец, – тебе чего?
– Я приехал к отцу, инженер-капитану Ярилову.
– И таких нет. Здеся капитан второго ранга Зинченко проживают.
Я растерялся. Как так? Неужели перепутал этаж или парадную? Но нет: обои те же, и медный персидский кувшин в углу… Это квартира отца.
– Прекратите шутки, мне не до них, – сказал я строго, – или надо обратиться к Семёну Семёновичу?
– К кому? Путаешь, паренёк.
– К помощнику коменданта Кронштадта, мы с ним дружны. Вот окажетесь на гауптвахте, друг мой, сразу память вернётся.
Матрос будто сдулся и начал нервно теребить грязный передник:
– Да что вы, барин, зачем так? Мы вчерась въехали, а до нас жил какой-то инженер, да. Вот и послание я на почту собирался отнесть, они просили, да не успевши.
Я забрал письмо; оно было адресовано не мне, тётке. Но это не остановило меня: нервно надорвал конверт, пробежал сухие строки с распоряжениями по хозяйству и пояснениями о переводе денег. Не сразу увидел ещё один листок, подписанный «Николаю».
Всего восемь строчек.
«…поступить по-иному. Андрея нет; смерть его требует отмщения. Это ненормально, когда на войне погибает сын, в то время как отец отсиживается в тылу; первыми должны умирать родители, а не дети. Я добился, прикомандирован к флагманскому минному офицеру. Срочно выезжаю в Либаву, эскадра выходит на днях. Не извиняюсь перед тобой, Николай: уверен, ты прекрасно меня поймёшь и не осудишь. Обещаю писать с дороги.
Будь мужчиной.
Инж. – кап. Ярилов И. А., сентября 28-го числа».
– Ну, барин, всё теперь хорошо? – осторожно поинтересовался матрос.
– Нет. Всё очень плохо, – ответил я и вышел из чужой квартиры.
И здесь – не успел.
* * *
До обратного рейса было ещё два часа; чтобы как-то отвлечься от снедающих меня печальных мыслей и убить время, я зашёл в гости к бывшему папиному сослуживцу, проживавшему в том же доме, но в соседнем парадном.
Олег Михайлович Тарарыкин год уже как вышел в отставку, но остался в казённой квартире Морведа. Жил он бобылём; может, поэтому был со мной столь ласков и внимателен, видя во мне сына, которого сам не имел.
Во время редких поездок в Кронштадт я обязательно с ним встречался, болтал о всякой всячине; и даже о таком, что никогда не решился бы рассказать вечно хмурому и занятому отцу.
Олег Михайлович был страстным поклонником науки вообще и химии в частности; в квартире его имелась великолепно оснащённая лаборатория, на которую отставник тратил значительную часть своей пенсии – как и на книги, заполонившие всё свободное пространство его захламлённой «берлоги», как он называл своё пристанище. Он и сам был похож на медведя: большой, лохматый, добродушный; ничего от офицера – ни осанки, ни строгости в речи и поступках.
