Лихач и вправду выглядел знатно: бобровая шапка, тонкого сукна поддёвка, утеплённая куницей; украшенный серебром пояс. Новая повозка на металлических полозьях, медвежья полсть, кожаный верх; а кони! Три гнедых красавца не могли спокойно стоять – рыли копытами снег, трясли ухоженными гривами, будто приглашали прокатиться.
– Ну я прошу вас! Хотите, поцелую?
– Тьфу ты, прости господи. – Лихач сплюнул и перекрестился: – Четыре с полтиной, так и быть, федосьины волосья. И без глупостев, я мужчина женатый.
– Так вправду всего два рубля имеется. А хотите, моя товарка вас поцелует? Да, Олюшка?
Подружка сказала сердито:
– Дарья, прекрати. Ну что за глупости, в самом деле, унижение какое.
Толстуха упёрла руки в бока и обрушилась:
– Да если не твоя блажь, то давно ехали бы обычном манером, от Ораниенбаума. «Пойдём на лекцию, Тарарыкин, Тарарыкин». Ну и вот. Если сегодня не попадём в Кронштадт – беда. Что же нам делать теперь?
– Барышни, поищите попутчика, – смилостивился возница, – три места у меня, считай.
– Да где же мы найдём?
– Да хотя бы энтот молодой человек.
Дарья поглядела на меня, растянула безгубый рот в карикатуре на улыбку и стала вылитая жаба.
Её спутница обернулась…
Я замер. Это была та самая Ольга, что снилась мне с января: серые глаза, золотые локоны. Она зябко передёрнула плечами, глубже засунула руки в муфту и улыбнулась, обнажив на миг жемчужные зубы.
– Господин гимназист, вы тоже в Кронштадт?
Дарья пробурчала:
– Да зачем ему, такие мальчишки на конке прицепом ездят.
Я пропустил грубость (но не забыл) и шагнул к лихачу:
– Голубчик, туда и обратно, Екатерининская улица в Кронштадте. Плачу червонец. Ну, и барышень довезём.
Лихач повеселел:
– Во, другое дело, федосьины волосья. Со всем нашим удовольствием, барин!
Я поклонился:
– Сударыни, позвольте представиться: Николай Ярилов.
– Дарья Развозова, – буркнула толстуха.
Сероглазая вновь улыбнулась, сдёрнула перчатку:
– Ольга Корф.
Я осторожно взял её тонкую, замёрзшую руку и попытался поцеловать – она отдёрнула и сердито сказала:
– А вот этого не надо, я вам не архиерей.
И пожала: узкая ладошка оказалась неожиданно сильной.
Я подсадил сначала толстуху, потом обошёл экипаж и помог Ольге: расчёт был на то, что она сядет посередине, а я – рядом с ней. В этот раз она не ругалась, а опёрлась на мою руку и даже сказала «спасибо».
Этот день явно складывался удачно.
* * *
Колючий ветер в лицо покусывал, возбуждая; неслись мимо ледяные поля, как во сне; снег розовел, словно клюквенное мороженое – закат уже был близок; пристяжные отворачивали красивые головы в стороны: они отпечатывались на фоне неба, словно вырезанные из чёрной бумаги уличным мастером силуэтов.
Звенели колокольчики на дуге; звенел колокольчиком серебряный смех Ольги – я был сегодня в ударе, то читая на память Брюсова, то в лицах изображая педагогический совет гимназии…
Они хохотали; рассказывали о своей учёбе и о хозяйке квартиры, которая извела придирками; но ничего, они нашли уже другое жильё и на днях переедут.
Оказалось, что девушки – «бестужевки»; здание курсов было на Десятой линии, я часто ходил мимо, обычно в компании Купца. Приятель перешучивался через ограду с гуляющими на переменах курсистками, нередко довольно рискованно и даже скабрёзно; я хохотал, как умалишённый, поддерживая Серу в этом дурацком развлечении. Сейчас мне было стыдно: а вдруг Дарья и Ольга видели это и теперь припомнят мою глупость, примут за хама и дурака?
Стараясь спрятать смущение, во время этого путешествия я много говорил и о вещах серьёзных: о войне и экономике, истории и литературе. Дарья пыхтела и что-то ляпала невпопад; зато замечания Ольги были отточены, словно итальянский стилет; и поражали, как стилет, когда она тонко язвила по поводу многочисленных провалов в моих знаниях.
Но всё это ерунда: главное – она была совсем рядом, и смеялась звонко, и пахла особенно (наверное, лавандовой водой, но я не специалист в женских ароматах). А её бедро… Оно жгло нестерпимо, жарко; я не понимаю, как чувствовал это сквозь груду зимней одежды, которая была на нас обоих – и тем не менее…
Она вдруг наклонилась, заглядывая через меня на правую сторону саней:
– А там что за строение? Совсем рядом.
Лихач обернулся и сказал:
– Так это шатёр для путников. Как раз половину проехали. Лошадкам передохнуть, седокам чаем согреться.
– Вы угостите нас чаем, Николай? Никола-ай! Заснули?
Она рассмеялась и вернулась на своё место.
Когда она рассматривала стоянку, то, наклонившись, задела меня грудью – едва; её ароматные волосы коснулись щеки.
Ещё немного – и моё сердце остановилось бы навсегда от наслаждения.
– Конечно, – просипел я севшим голосом, – угощу.
* * *
Народу в шатре было совсем немного; лёд застелен затоптанными коврами, на щитах стояли жаровни для обогрева – в них моргали, умирая, красные угольки. Трактирщик в белом переднике поверх тулупа налил нам дымящегося чаю из сияющего двухвёдерного гиганта; я увидел груду сдобы, накрытой полотенцем, и спросил:
– Барышни, не желаете ли сайку или булочку с маком?
– Не стоит, мы совсем не голодны, – поспешно сказала Дарья, жадно вдыхая тёплый запах.
– Не слушайте её, она всегда есть хочет, – рассмеялась Ольга, – да и я не откажусь. Мы вас сильно разорили своими прихотями?
– Нисколько, – самоотверженно сказал я, пытаясь на ощупь пересчитать медяки в кармане; ассигнации, выданные Тарарыкиным, я доставать не решался, так как они были предназначены лихачу.
Девицы пили чай и хохотали; я едва отхлебнул – мне не терпелось вернуться в повозку, чтобы вновь ощущать её горячее бедро, её запах…
Возница ругался с коллегами, размахивая руками. Когда выходили из шатра – остановил меня:
– Такие дела, господин гимназист: на наезженной-то дороге вдруг полынья случилась, цельный экипаж туда ухнул. Двое потонуло. Я уж при барышнях не стал говорить, они существа впечатлительные, федосьины волосья. Ещё плакать будут.
Я подумал, что Ольга вряд ли бы испугалась – не в её характере. Но вслух сказал:
– Да, голубчик, всё верно. И что теперь?
– Полиция там, затор – словом, задержка. Но наши уже севернее путь пробили, так что совсем немного крюка дадим, не сомневайтесь. Опоздаем на четверть часа, от силы пол, не больше.
