Я медленно поднимался по лестнице, когда услышал скрип отпираемого замка и отрывок разговора:
– …наступающим Рождеством, сталбыть! И жениха хорошего.
– Ой, ну прямо в жар вогнали, Федот Селиванович, какие уж женихи. Чай, не молоденькая.
– Зря вы так, Ульяна Тимофеевна. Сталбыть, в самом соку женчина, весьма вы мне приятны.
Потом хихиканье, шёпот и чмокание. Неужто целуются?
Я замер, не смея подниматься дальше, дабы не быть свидетелем чужого конфуза.
– Ой, всё!
Грохнула дверь. Застучали подковы сапог: сверху спускался тот самый посыльный от Андрея, бывший унтер восточносибирских стрелков, а теперь – городовой высшего оклада, три серебряные гомбочки поверх оранжевого шнура. Шашка-«селёдка», револьвер на красном «снурке» – красавец!
– Здравствуй, Федот.
Он прищурился, разглядывая, вскинул ладонь к шапке:
– Здравия желаю, Николай Иванович! Не сразу признал. Вот, обхожу участок, сталбыть, опрашиваю обывателей.
– О чём?
– Дык праздники скоро, бдительность насчёт печей и прочего. Ливоцинеров, опять же, развелось.
– Молодец, Федот, бдительность – она нужна.
– Вот! Завсегда к месту, бдим. Ну, с нашим вам приветом.
Дверь открыла Ульяна – в нарядной кофте, подчёркивающей выдающуюся во всех отношениях грудь; была она румяна, и глаза блестели – но теперь не от слёз. Я вдруг подумал, что жизнь продолжается и ничто не в силах остановить этот поток, никакое горе.
– Николенька! Что же так долго? А у нас гости. Вернее, новые жильцы, но Александра Яковлевна велела их чаем напоить в честь знакомства. Проходи же скорее.
Мне вдруг очень захотелось горячего чаю с булкой, и я не стал отказываться, ссылаясь на домашнее задание. Снял калоши, повесил шинель. Из столовой донёсся девичий смех; я вздрогнул – мне он показался знакомым. Зачем-то заглянул в зеркало, провёл рукой по волосам; снял, протёр платком и вновь водрузил очки. Огладил гимнастёрку и вошёл в столовую.
– А вот и наш младший вернулся из гимназии, – сказала тётя Шура, – знакомьтесь, барышни, это…
– Николай! Знаем, знаем этого благородного молодого человека!
За столом Дарья Развозова. И, конечно, Ольга Корф.
Я сглотнул комок. Сердце заколотилось, как пулемёт Максима.
* * *
Толпа на Невском: хохот, улыбки, поздравления с Рождеством от незнакомых людей, праздничная сутолока.
– Пойдём на Бриллиантовую?
– Куда? – удивился я.
Ольга рассмеялась:
– Не обращайте внимания, это мадмуазель Развозова так Большую Морскую называет. Мечтает поглазеть на богатые витрины с украшениями и французскими туалетами. Мещанка ты, Дашка.
Дарья надула толстые щёки и пробурчала:
– Конечно, некоторым жизнь даёт, так они отказываются. А некоторые, может, наоборот, мечтают хоть денёк пожить по-человечески.
– С чего ты взяла, что там живут по-человечески? Одно враньё. Ложь и деньги, деньги…
– Погодите, – сказал я, отчаянно не понимая, – вы о чём?
Ольга взяла меня под руку и сказала:
– Да ерунда, глупости всякие. Пройдёмся вдоль Мойки?
Я готов был пройтись хоть по берегу Стикса, хоть по лезвию Тянь-Шанского хребта – лишь бы с ней рядом. Слышать смех, вдыхать аромат. Но, конечно, не сказал это вслух – просто пошёл, куда она захотела, бережно прижимая к боку её локоть.
Кирпичная труба на рыбной барже дымила; густой и сложный запах – копчёностей, дыма, рыбьей требухи и сырости. Я постарался быстрее пройти мимо, но Ольга, наоборот, втянула тонкими ноздрями – и попросила:
– Давайте заглянем? Обожаю всё рыбное. Я, наверное, русалкой родилась, а меня – силком на берег.
И засмеялась.
Внутри садка было шумно, влажно; народ толпился у чанов с живым серебром, выбирая себе лакомства на праздники.
– Икра! – вскрикнула Ольга и рванулась к окорёнкам с черными мелкими жемчужинами.
Я вздрогнул: на икру мой бюджет рассчитан не был; но девушка обворожительно улыбнулась дядьке в кожаном перемазанном фартуке поверх тулупа:
– Можно ли попробовать?
– Конечно, барышня, – обрадовался дядька, – вот, извольте, паюсная, севрюжья.
Отломил булку, зачерпнул ложкой, помазал, протянул.
Ольга ела, прикрыв глаза – будто прислушивалась. Кивнула:
– Хороша. А ещё?
Потом была белужья зернистая, потом осетровый пробой; Ольга хвалила, кивала, говорила что-то про «ядристость», посол и зрелость; дядька крякал и с удовольствием с ней спорил.
– Спасибо, уважаемый, – сказала наконец; подхватила меня под локоть и повела прочь от прилавка.
– Так это. Брать-то будете?
– Поглядим. Походим, попробуем, – ответила девушка через плечо, и мы растворились в толпе покупателей.
– Всегда она так, – пропыхтела Дарья, – добрый фунт слопает – пробует, мол. И всё бесплатно. Хитрованка.
Ольга рассмеялась; а мне одновременно стало и неловко, и смешно от такой лисьей хитрости.
Выбрались из садка по обледенелым сходням; Оленька притворно вскрикивала, скользя ботиками, и хваталась за меня; её бледные щёки разрумянились, глаза сияли.
Потом мы катались с невысокой горки, поставленной прямо на невском льду; потом дошли до стойбища самоедов. Полудикие дети заполярной природы щеголяли в вышитых бисером кухлянках; невысокие, с телёнка, олени мягкими губами брали с ладоней подсоленный хлеб, купленный у их хозяев за копейку.
– Прокатимся? – спросил я, глядя на украшенные цветными тряпочками нарты и доставая полтинник.
– Да, непременно! – воскликнула Дарья.
– Вам не стыдно? – рассердилась Ольга. – Посмотрите на этих несчастных животных: у них разбиты ноги, вытерта шерсть постромками. И такие грустные глаза! Вам развлечение, а им – тяжкий труд. Ещё и каюр будет лупить тяжёлым шестом по спине, чтобы шибче бежали. Нет, нет, ни за что!
И пошла к берегу.
Всё-таки она – удивительная. Настроение её прыгало, как стрелка барометра где-нибудь на мысе Доброй Надежды; и угадать направление очередного прыжка не было никакой возможности.
Из кабака вывалились двое: рабочие, судя по подбитым ватой пиджакам и сапогам гармошкой. Были они сильно пьяны. Один харкнул на снег, поправил картуз и сказал, глядя на моих спутниц:
– Ишь ты, гладкие какие девки. Такую за жопу и…
Я вспыхнул мгновенно. Подскочил, поймал его тростью под коленку и опрокинул на снег; второй попытался кинуться на меня – я лишь отступил на полшага, пропустил мимо себя неуклюжую тушу и придал дополнительного ускорения, врезав по затылку.
