– Любопытно. Даже остроумно.
Молчавшая до сих пор Ольга положила ладонь на мою руку и сказала с гордостью:
– Николай – вообще умница.
– Вполне может быть, – рассеянно сказал дядька.
Имени он своего не назвал; но я уже привык, что «товарищи» помешаны на конспирации и всяческих тайнах.
– А это что?
– Обычная шведская спичка, обработанная моим составом. Теперь загорается на любом ветру, в дождь, да хоть под водой. Ниткой примотана к тому концу бикфордова шнура, что выпущен наружу, и защищена промасленной бумагой. Приводится в действие просто: отгибаем или отрываем бумагу, чиркаем о любую шероховатую поверхность – хоть стенку, хоть подошву. И бросаем. Взрыв – через три секунды.
Дядька пожевал губами. Кивнул:
– На мой дилетантский взгляд, очень неплохо в теории. Просто, надёжно, составные части нетрудно достать легальными способами. Надобно сделать опытную партию и испытать.
– Несомненно, – согласился я, – с вас отрезки трубы, у меня знакомых мастеровых нет. И хорошо бы бикфордов шнур. Ну, ещё порох купить, нужны несколько человек. Если брать понемногу – подозрений не вызовет. Нитрин я изготовлю. Сборка первой партии – моя забота.
– Есть где заниматься? Чтобы без огласки?
– Да.
– Тогда приступайте.
Дядька достал бумажник, вынул две «красненькие»:
– Это вам на текущие расходы.
Очень кстати. Будет чем заплатить за «учебные курсы», о которых Купец говорил.
* * *
– Видал?
Фотографическая карточка помята, края истрёпаны. Такие называются «порнографическими»: откровенны до тошноты. Видимо, пряталась по внутренним карманам и заветным местам, и вся захватана пальцами, перемазанными в… Тьфу!
– Зачем ты мне эту дрянь суёшь, Сера?
Серафим удивился:
– Чего это «дрянь»? Огонь-девка! А титьки какие – глянь! Вот упал бы в них и облизывал, что твоё эскимо.
– Спасибо. Обойдусь.
– Ты чего, стесняешься? Покраснел весь, как первоклашка.
Купец расхохотался.
– У-у-у, как всё запущено, друг мой. Тебя надо срочно просвещать, а то так и помрёшь целомудренным, отравившись кислотой в своей лаболатории.
– ЛабоРатории, Сера, – поморщился я, – сколько раз поправлять?
– Ладно, – махнул Купец, – беда невелика – буковку перепутать. Не то что пятнадцатилетний девственник, позорище.
– Хватит. Ещё одно подобное замечание…
– Ладно, ладно, – спохватился Купец, – чего ты? Шутейно же говорю, по-приятельски. А карточку я просто так показал. Для, скажем, возбуждения интереса. Всё равно там «камелия» изображена. Не по нашим доходам. Генералам да князьям всяким, фабрикантам. По двести рублей за ночь! На такую мелюзгу, как мы, и не взглянет.
Я честно снабдил друга десятирублёвым билетом – одним из двух, что мне дал дядька-революционер. Про второй червонец скрыл: предвкушал поход по букинистам недалеко от Сенной.
– Для начала – настроение поднять.
Купец щёлкнул замком неимоверно раздутого саквояжа, звякнул стеклом.
Вино я пробовал. Один раз даже выдул бокал шампанского – помню это смешное состояние лёгкого головокружения, когда весёлые пузырьки теснятся в груди, поднимаются вверх и щекочут мозг. Но сейчас…
– Сера! Это что ещё?
– Водка. «Белая головка», хорошая.
– Тьфу. Как какой грузчик с пристани.
– Не кривись. Давай-давай. Считай, что лекарство.
Обожгло гортань; желудок скорчился в ужасе. Меня мгновенно развезло с непривычки; Сера вёл подворотнями, я беспрестанно спотыкался и хихикал.
Потом была ободранная гостиная: пыльные нестираные шторы, затоптанный ковёр; стеклянный красный абажур с отбитым краем – его свет неприятно окрашивал лица в кровавые тона. Будто все вокруг ожидали близкого апоплексического удара.
– О, какие гости! Серафим Никанорович, давненько не заглядывали.
Дама низкая и широкая; на усталом лице плывёт тушь. Душно. Она целует Серу в щёку, жеманно хихикает.
– А я не один. Вот товарища привёл.
– И верно поступили. Заведение солидное, все барышни с билетами. Дважды в неделю всенепременный осмотр у полицейского доктора, а как же.
Дама приближается. Смотрит на меня в упор: я вижу плохо запудренные усики над ярко раскрашенным ртом. Мне плохо.
– Ой, какой милый юноша! Цветок.
– Вот и будем цветочек срывать, – хохочет Сера и шепчет что-то мадам на ухо.
– Где тут у вас уборная? – спрашиваю я.
– Тю, не вовремя, – говорит Купец, – давай, давай. Вверх по лестнице. Нумер три. Там тебя ждёт настоящая сказка.
– Несомненно, – подхватывает мадам, – Диана – наша гордость. Бывшая балерина Императорского театра. Умела и деликатна; то, что и надо, чтобы превратить юношу в мужчину.
В комнате полумрак; опять пыльные шторы, скрипучий дощатый пол. Ободранный жестяной таз, полуслепое зеркало – и доминантой широченная кровать с никелированными шариками.
– Неужели вправду изволили танцевать в балете?
– А як же! И спивала, и плясала.
У Дианы – невыносимый южнорусский говор. И зовут её наверняка какой-нибудь Глафирой или Аксиньей.
– Який красавчик! Ну, хосподин химназёр, раздевайтеся…
От неё пахнет потом. Жёсткие чёрные волосы, запудренные морщины, расплывающиеся под сорочкой груди с огромными, с черносливину, сосками. Какие-то ленточки, рюшечки, кружевные накидки на многочисленных подушках.
Мне плохо.
Она умело развязывает шнурок на подштанниках, решительно сдирает их, припадает к моему паху.
Я словно разделяюсь надвое. Одна моя часть разбухает кровью, опрокидывает её на кровать и наваливается; хватает стонущие потные складки, хрипит, пускает слюни и раскачивает задницей, вбиваясь всё глубже в мокрое, горячее, податливое.
Будто пытаясь кого-то убить.
Другой я смотрю на эту вакханалию со стороны, на потную свою спину, на безостановочные поршни ягодиц. За пыльными шторами в немытом окне появляется на миг силуэт: золотые волосы, серые глаза. Брезгливая усмешка.
– Хватит! – шепчу я-второй себе-первому.
Но первый не слышит.
Ещё. Ещё. Загнать, вбить, уничтожить.
– Ох, хорячий, что твой жеребчик. Дай передохну.
Диана сталкивает меня. Просит:
– Водички принеси, будь ласка. Упарилась я.
Пьёт: рука её дрожит, мелкие зубки стучат о край стакана. Капли проливаются, текут по грудям, по складкам живота, исчезают в жёсткой поросли, сквозь которую просвечивает розовое, влажное, влекущее.
