– Пойдёмте осмотрим наше пристанище.
Квартира была захламлена и давно не убиралась; везде пыль и затоптанный паркет, одна комната была сплошь выстелена матрасами, в другой у стены выстроены шпалерами пустые бутылки, как войска перед парадом.
На стене висел вверх ногами огромный конный портрет Николая Первого: весь изрезанный, облитый какой-то гадостью, во лбу – пулевое отверстие.
– Вот, – заметил Барский, – наши предшественники, братья по революционной борьбе, развлекались как могли. А мы должны сидеть здесь на сухую. Сбегаю я за винцом, пожалуй.
Барский долго ковырялся в замке перочинным ножом и наконец с торжествующим рёвом открыл.
– Председатель узнает – будет тебе на орехи.
– Не узнает, если вы не скажете. Я быстро.
Я пытался воспользоваться тем, что мы остались наедине, но Ольга отстранилась и сказала холодно:
– Не надо, Коля. Не сейчас.
– Что? Боишься, Барский приревнует? – разозлился я.
Она поглядела презрительно и промолчала. Ушла в глубину квартиры.
Я стоял, как дурак, в широченном коридоре, и рассматривал хамские стишки, накорябанные на обоях карандашом:
Царь махался с балериной,
Стёр хозяйство до корней,
И теперь ему заменой
Пара жеребцов – князей.
Ниже – похабная иллюстрация: центром композиции выступала Матильда Кшесинская, одетая весьма небрежно, а участниками – великие князья Сергей Михайлович и Андрей Владимирович. В стороне был изображён завидующий Николай.
Барский вернулся вскоре, таща громыхающую корзину.
– Пошли, Гимназист, поможешь сервировать наш скромный обед.
В гостиной я очистил огромный стол от засохших объедков и тряпок, пропахших ружейным маслом, расставил разнокалиберные стаканы; Барский выстроил батарею бутылок, достал свежий калач, буженину и консервы.
Мы и вправду проголодались: ели жадно, запивая вином.
– Ну что, успели? – подмигнул Барский, разлив коньяк. – Ты, Гимназист, оплошал, что ли? Валькирия что-то грустная и молчаливая, а не как обычно после.
– Что ты имеешь в виду? – недоумённо спросил я.
– То самое. Ты дурачка-то не строй. Оля у нас – рыбка известная, любой возможностью пользуется. На все стороны махается.
– Рыбка?
– Ну да. Есть такая рыбка – стерлядь. Наполовину «стерва», наполовину – бл…
Он не договорил: я швырнул стаканом и попал в лицо. Брызнула кровь; Барский от неожиданности рухнул вместе со стулом. Лежал и хохотал:
– Это же надо! Вот она, теория «стакана воды» в действии! Мой молочный братец меня же – в морду.
Я полез через стол; ножка подломилась, бутылки и снедь посыпались на пол, а следом ссыпался я.
– Стреляться! Немедленно!
– О-о-о, я не могу. Сейчас лопну от смеха.
– Прекратите! Оба!
– Чудо биологической науки! Наш цыплёнок закобелел! Кто же та сучка, что получит медаль и…
Я наконец добрался до Барского и воткнул ему ствол в висок.
– Ещё одно слово…
– И что? Слово! Слово! Ещё слово.
Ольга махнула залпом коньяк и расхохоталась:
– Полюбуйтесь! Лучшая боевая группа Петербурга. Взрывник тычет револьвером в стрелка, и это накануне великого дела.
Меня трясло, но это была дрожь перед схваткой. Я сказал спокойно:
– Мы сейчас идём в коридор. Дуэль. С восьми шагов. Первый выстрел – твой. Или ты соглашаешься, или я стреляю сейчас.
– Ты вниз-то глянь, – хмыкнул Барин.
Я скосил взгляд: в мой живот упирался браунинг.
– Это тебе не древняя мясорубка, приделанная к стволу: это автоматический пистолет. Я бы тебя давно продырявил восемь раз, сопляк.
Я не потерял самообладания: во мне слишком много было холодного бешенства:
– И тем не менее. Ты встаёшь, и мы идём в коридор.
– Ой, как я забыл: наш цыплёнок-то – дворянских кровей. Честь, эполеты, крепостные девки по сеновалам – вот это всё.
Я ударил рукояткой «галана» в висок и вырвал браунинг; конечно, рисковал, но было всё равно.
Барский обмяк. Я поднялся над его телом. Он вскоре очнётся; я заставлю его стреляться. Надо поставить точку.
– Хватит, – сказала Ольга, – хватит. Достаточно. Отдай мне револьвер, и никаких дуэлей, хорошо?
– Нет. Он либо извинится перед тобой, либо умрёт. Я не позволю, чтобы оскорбляли женщину, которую… Которую я…
Слова вдруг застряли.
Она подошла, прижалась ко мне, посмотрела снизу:
– Которую – что?
Я вдохнул поглубже. Иногда сказать труднее, чем выстрелить. Она подождала. И спросила совсем о другом:
– А что ты испытывал, когда убил того городового? Ну, жениха вашей прислуги? Что?
Её ноздри трепетали, щёки горели – наверное, от коньяка; она впилась в мои губы; всё закружилось, стало ерундой – валяющийся на полу с окровавленным лицом Барин; занудный Председатель и вся эта дурацкая революция; готовая к убийству бомба в музыкальном ящике с буквами ЦСДУ…
– Бах!
Я вздрогнул. Оттолкнул Ольгу и рванулся к окну. Через двор бежали двое: один в мундире дворцового ведомства, а второй…
– Бах!
Из подворотни вылетела струйка дыма: тот, что в мундире, неловко споткнулся и упал ничком. Второй остановился, выхватил револьвер и выстрелил два раза подряд; это был Председатель.
Двор-колодец грохотал, многократно отражая хлопки выстрелов; Председатель уже лежал, вместо головы у него был кровавый комок, а через двор бежали люди в цивильном и в жандармских мундирах. Я бросился к Барину; положил «галан» на пол и принялся хлестать по щекам.
– Михаил! Там стрельба, Председателя убили…
Он очнулся:
– Хватит меня лупить, что за дурная привычка. Мой пистолет. Ну!
Протянул браунинг: Барский рванулся прочь из гостиной. Я хотел поднять с пола револьвер: его там не было.
Что за ерунда? Я заглянул под комод, расшвырял вскрытые банки и раскатившиеся бутылки – нет.
Бросился следом за Барским (Ольга исчезла), выскочил – и в этот миг рухнула входная дверь; коридор мгновенно наводнили люди. С кухни раздавались крики Ольги и шум – значит, чёрная лестница тоже перекрыта…
Барский стоял, подняв браунинг; я вскрикнул:
– Стреляй!
Но он бросил пистолет и поднял руки; в следующий миг меня скрутили, согнули пополам и потащили; я видел лишь скомканную ковровую дорожку, потом ступени лестницы; наконец, подножку экипажа. Меня втолкнули в полицейскую карету с крохотным зарешеченным окном, с боков сжали два мрачных жандарма.
