– Просто вы – германофил.
Я нахмурился.
– Я жил два года в Германии. Нам есть в чём брать пример с немцев. Их выдающаяся наука, литература, музыка заслуживают восхищения. Я был германофилом, несомненно. Но сполна получил плату за эту любовь: в Осовецкой крепости мне выдали её. Щедрой порцией хлора.
Ротмистр извинился. И молчал до самого Петрограда.
Мы попрощались холодно; он подхватил баулы и похромал искать извозчика; я посмотрел ему вслед и увидел вдруг брюнетку в зелёном жакете с белоголовым мальчиком. Сделал шаг, но тут же толпа подхватила, закружила и поглотила их.
Жаль; я ведь даже не представился и не узнал, как её зовут.
Глава пятнадцатая
Другая война
Сентябрь 1915 г., Петроград
– Поздравляю вас подпоручиком. И уже подписано представление к ордену Святого Георгия четвёртой степени.
Я растерялся, если честно. Забормотал совсем не по уставу:
– Благодарю вас, милостивый государь…
Полковник усмехнулся в усы. Конечно, выпускник юнкерского училища браво щёлкнул бы каблуками и проорал совсем другое, а не цивильное «благодарю вас». Впрочем, хозяин кабинета не стал усугублять моей растерянности.
– Садитесь, Николай Иванович. Не буду тратить слов относительно вашего героизма: мы с вами офицеры и оба понимаем, что вы лишь исполнили свой долг, как и надлежит представителю служилого рода Яриловых.
– Да, несомненно.
– Я имел счастье знать вашего батюшку, царство ему небесное. Итак, зачем вас вызвали в Петроград. Вы знаете об Ипатьеве?
– Владимире Николаевиче? Академике?
– И полковнике русской армии.
– Несомненно. Выдающийся учёный! Читал курс термохимии в университете. Но лично мы не знакомы.
– Зато вы знакомы с Олегом Михайловичем Тарарыкиным, он рекомендовал кооптировать вас в состав вновь создаваемого Химического комитета при Главном артиллерийском управлении. Возглавит его, скорее всего, профессор Ипатьев. А вас мы планируем командировать туда.
– Я не совсем… Это что, служба в тылу?
– Да. Вы были на фронте и сами могли убедиться: мы катастрофически проигрываем во всём, что касается снабжения войск современными средствами войны. У нас остро не хватает обыкновенной взрывчатки, артиллерийского пороха и прочих продуктов промышленности. А теперь добавились боевые газы… Нужны средства противогазовой защиты, нужны методы обнаружения применения такового оружия противником, наставление для обучения войск. Нужен, в конце концов, русский боевой газ! Учёных-химиков катастрофически не хватает – вы и сами знаете, сколь малое количество ваших коллег достигло хотя бы уровня приват-доцентов. А уж о химиках, имеющих реальный боевой опыт, и говорить не приходится. Тем более – такой опыт, как у вас. На собственной шкуре, если этот вульгаризм вас не оскорбит. Пейте чай, Николай Иванович. Остынет.
Я автоматически протянул руку, взял стакан со светлой от дольки лимона жидкостью. Погладил горячую ручку серебряного подстаканника.
Полковник продолжал: о чрезвычайных мерах по развитию новейшего производства толуола из бакинской нефти, по переработке донецкого угля в интересах армии… Наконец я решился перебить:
– Господин полковник, всё это чрезвычайно важно, но мне сейчас не до науки, и моё место на фронте. Какая наука, когда ежесекундно гибнут люди в окопах, когда мои сослуживцы рискуют жизнью, исполняя долг? Ведь я теперь не приват-доцент…
– Вот именно! – Голос мгновенно набрал силу, словно полковник стоял перед строем. – Не приват-доцент, а подпоручик. Я разве спрашиваю вашего мнения? Я отдаю приказ.
Я вскочил, едва не опрокинув чай, и вытянулся во фрунт.
– Виноват.
– Садитесь, Николай Иванович. Вы – офицер и будете служить там, где укажет старший командир. Прикажут – дерьмо будете черпать при холерном бараке.
Полковник отвернулся к окну, чтобы не видеть моих раскалённых ушей. И тихо сказал:
– Вы думаете, мне тут уютно, в Петрограде-то? Я Шахэ и Мукден прошёл, дважды ранен. Готов на фронт хоть батальонным, да хоть ротным командиром – однако ходу моим рапортам не дают. Потому что… Потому что. Ясно?
– Так точно, господин полковник.
– Отпуск вам трое суток. Предписание получите у адъютанта.
Я вышел; полковник так и стоял у окна и смотрел, как ползут по стеклу капли дождя – медленно, словно солдаты по мокрому полю.
* * *
В вестибюле стоял штабной поручик: лощёный, сияющий шитьём погон, в новенькой портупее. Хлестал себя по бедру лайковыми перчатками и вещал:
– Извольте немедленно покинуть помещение! Вам отказано, так чего же ещё? Мешаете деятельности военного учреждения в военное время, сударыня.
Я видел лишь женский силуэт на фоне застеклённых дверей; дама умоляла:
– Но мальчик – сын погибшего на фронте, он имеет право на помощь. Я ведь прошу не за себя – за сироту. Куда его теперь, в приют?
Я вздрогнул: её голос показался мне знакомым. Поручик тем временем продолжал орать:
– Да хоть в канаву, это не наша забота. Где документы? Нет? Вот и идите отсюда. Ведомство не обязано заботиться о всяких, с позволения сказать, бастардах.
– Что?!
– Не вопите, дамочка. Мальчик незаконный? Выблядок, прости госпо…
Он не договорил: женщина хлестнула поручика по щеке так, что фуражка слетела. Штабной завизжал:
– Ах ты, шалава подзаборная, да я сейчас…
И принялся хватать даму за руки.
Я не помню, как оказался вмиг рядом: рванул хама за ремни портупеи, подтянул и, глядя прямо в белые глаза, просипел:
– Немедленно извинитесь, поручик. Или не успеете пожалеть.
Наверное, я был страшен – в выгоревшем мундире, с ввалившимися после госпиталя щеками, подживающими корками химических ожогов на физиономии.
Штабной испугался. Забормотал:
– Виноват, сударыня, приношу искренние извинения. Нервы-с, вторые сутки на дежурстве…
Когда мы выходили, я услышал шипение за спиной:
– Ну его, связываться с контуженым…
Ухмыльнулся, но возвращаться не стал.
* * *
– Сударь, а я вас узнал, – заявил белоголовый, – вы нас в Пскове провели в буфет.
– Так и есть, молодой человек. Позвольте представиться: прапор… то есть подпоручик Ярилов, Николай Иванович.
– Ой! И я Николай! Хотя вы тогда меня Игорем назвали, но я же понял, что это военная хитрость…
Тёзка и Дарья Степановна приехали из Екатеринослава; мальчик, как я понял, остался без отца, и их положение было отчаянным.
