– Из нумеров погонят сегодня, – сказала Дарья, – и так уже должны. А теперь даже на обратную дорогу денег нет. Вы извините, я вообще-то не кисейная барышня, но и вправду устала. Сил нет. Нет сил…
Она вдруг заплакала – уткнувшись в платок, беззвучно, только плечи тряслись.
Я, сам от себя не ожидая, положил руки на эти несчастные, дрожащие, узкие плечи и сказал:
– Вот что, милая Дарья Степановна, плакать немедленно прекращаем. Я рядом – значит, все беды позади. Сейчас поедем на Васильевский, в нашу квартиру, и тётка будет рада.
Я чуть не добавил «наверное». Тётя Шура стала совсем невыносимой и ворчливой старухой; но я старался не думать об этом.
– Поедем? Неужто на извозчике?! – закричал Коля-маленький.
– На нём, дружок.
Дарья премило шмыгнула покрасневшим носиком и улыбнулась:
– Он с самого Екатеринослава мечтает проехаться по Петрограду на извозчике.
– Вот и славно. Мечты для того и нужны, чтобы сбываться.
* * *
Как ни странно, тётя Шура приняла неожиданных гостей ласково; погнала кухарку в лавку за вкусностями, а Дарье показала дальнюю комнату:
– Жилец-то мой, студент, бросил учёбу – и в вольноопределяющиеся, на фронт. А другого я и не успела приискать; теперь понимаю, что к лучшему.
Тётка доверительно понизила голос:
– Скучно мне тут одной, голубушка. Раньше квартира-то полна жизни была, а теперь… Десять лет уже, как Николай в разъездах, вот только жильцами и спасалась. Всё молодёжь: студенты да курсистки; а что ещё нам, старикам, надо? Лишь бы смех да юная жизнь рядом – оно и бабушке веселее.
– Ну что вы, Александра Яковлевна, вы чудесно выглядите.
– Ой, смущаешь меня.
– Нет, и вправду. Вот только какая беда: стыдно сказать, плохо сейчас со средствами. Надеюсь на деньги от дальнего родственника отца Коленьки, да не знаю, когда. И бумаги в военном министерстве уж больно медленно…
– Не переживай, поживёшь так пока. Да и столоваться будете у меня. А то такая скука – одной за обед-то садиться.
– Даже не знаю, как благодарить. Вы не подумайте, я не бездельница, медицинские курсы окончила. Поступлю в госпиталь.
– А и не надо благодарить. Все мы люди, помогать должны друг другу.
В гостиную вбежал мальчик – глаза горят:
– Даша! Там настоящий кинжал на стене.
– Да, настоящий, персидский пешкабз, – подтвердил я, – трофей; его мой отец из Закаспийского похода привёз.
– А вот маму Дашей ты зря называешь, мальчик, – назидательно сказала тётка.
– Так он племянник, – пояснила гостья, – его мать приходилась мне родной сестрой. От чахотки год назад. Эх.
Дарья вновь достала платок.
– Простите, я не плакса, что-то сегодня напало на меня. Устала.
Тётя Шура пересела поближе, гладила по спине и плечам, шептала:
– Всё, милая, всё. Сейчас ванну горячую соорудим, потом в кроватку. А за вещами вашими Николай съездит.
Тикали настенные часы, краснели солнечные квадраты на паркете, а мальчик Коля листал толстенную «Encyclopédie militaire», едва удерживая её на коленях.
* * *
Когда-то война была уделом избранных: сын шевалье детство проводил в занятиях с мечом, а сын кочевника с трёх лет осваивал искусство верховой езды, вцепившись ручонками в шерсть барана.
На полном скаку рыцари влетели в облако порохового дыма – и исчезли; но не исчезло рыцарство как таковое; на поле боя находилось место благородству и милосердию к побеждённым; шитые золотом мундиры сияли, делая войну похожей на бал, на игру взрослых мужчин, на ристалище, в котором состязались в храбрости и воинском умении.
Но время шло; и вот уже треск митральез, визг шрапнели и сумасшедшая скорострельность магазинных винтовок уравняли смельчака и труса, умелого вояку и сопливого новобранца. Последние бравые фрунтовики, блестящие выпускники элитных училищ, украшение плац-парадов и столичных проспектов погибли в первые месяцы Мировой войны; исчезла кадровая армия, на смену гвардейским офицерам пришли «прапорщики военного времени», для которых ремесло выживания затмило высокое искусство битвы.
«Позиционный тупик» вырезал пулемётными очередями лучшие силы европейских наций; на колючей проволоке повисли сизые внутренности наследников гордых династий; слава их сгнила в воронках – травленная газами, просечённая стальной лавиной осколков, вбитая в дно загаженных траншей воем первых авиационных бомб…
Цеппелины по ночам громили Лондон, не деля обречённых на солдат и гражданских, и пожилые британские леди с пледами в шотландскую клетку на плечах и томиком Диккенса под мышкой на ощупь спускались в подвалы – если успевали до этих подвалов добраться.
Германские субмарины топили всех подряд, включая пассажирские и госпитальные пароходы; военнопленные в концлагерях хлебали похлёбку из полусгнившей брюквы; ампутированные конечности громоздились у медицинских палаток жуткими штабелями.
Рокотали моторы бронеавтомобилей и аэропланов; ревели чудовищные «чемоданы» австрийских мортир немыслимого калибра; тихо шипел хлор, вытекающий из расставленных вдоль фронта баллонов.
Нации пытались как-то преодолеть ставшую несокрушимой оборонительную линию – и унавоживали предполье миллионами молодых жизней.
Война стала другой. Сделалась бойней.
Но самое страшное заключалось в том, что бойня эта была организована благодаря прогрессу. Благодаря столь любимой мной науке, которую теперь впору было не превозносить, а проклинать.
* * *
Гениальный Фриц Габер, мой преподаватель в Берлинском университете, сделал всё, чтобы снабдить германскую армию эффективными боевыми газами; теперь была очередь за нами, русскими химиками.
Я три месяца мотался в поездах: новый завод в Иваново-Вознесенске, лаборатории в Казани и Перми; участвовал в испытаниях адсорбирующей газовой маски, прилично надышался аммиака и получил ожог роговицы.
Пошёл продукт: жидкий хлор, фосген, хлорпикрин, цианиды…
Первые снаряды, начинённые русским боевым газом, мы испытывали на полигоне под Москвой. На отмеренном расстоянии от точки взрыва вбили колья, привязали к ним овец, собак и лошадей. Спрятались в блиндаже; я смотрел в бинокль – тот самый, подаренный немыслимо давно братом Андреем – на печальных животных, обречённых на заклание.
Чёрная, с жёлтым брюхом, сука словно чувствовала: рвалась, дёргала верёвку, затягивая на шее, и скулила беспрерывно; этот плач носился над заснеженным полем, рвал уши и нервы, был невыносим. Полковник буркнул:
– Сколько можно? Давайте уже, невозможно терпеть.
Унтер кивнул, завизжал рукояткой взрывной машинки. Надавил на рычаг; глухо бухнуло, над полигоном расплылось зеленоватое облако.
