И мы дали.
Минуты не прошло: в поле прицела остались лишь наваленные мешками трупы.
Танк двинулся вновь; впереди нас ждали вторая и третья линия обороны. Снова грохотало орудие; снова я швырял снаряды, кормя голодный чёрный рот. Я будто превратился в автомат, в Голема, в бездумного и бездушного глиняного болвана. Выстрел. Рёв. Вонь. Жара. Крики разбегающихся в ужасе германцев, беспрерывные толчки и раскачивания стальной коробки; и мы внутри – сваренные заживо, полураздавленные, задохнувшиеся жуки…
Потом я лежал на спине и смотрел, как карабкается в зенит раскалённый шар; прошло всего пять часов, ещё не наступил полдень – а казалось, что этот бой длился бесконечно, всю жизнь.
Наводчику забинтовали глаза; он на ощупь свернул пробку фляги и жадно пил. Мимо шли валлийцы-фузилёры и кричали нам:
– Ну вы дали, парни! Теперь фрицы будут бежать до самого Берлина и помечать путь жидким.
Я рассмеялся. Лейтенант вздрогнул:
– Ты чего, русский? Не вздумай свихнуться: полковник мне не простит, я должен вернуть тебя по описи, с кишками и мозгами в наличии.
– Представляешь, меня настолько замутило, что пригрезилась клетка с голубями внутри танка.
– Чёрт! – хлопнул себя по лбу командир. – Джонни, вытащи-ка наших мальчиков-курьеров, пусть тоже подышат.
Птицы сидели, нахохлившись, спрятав клювы в грудных перьях; лейтенант объяснял:
– Они для связи, почтовые. На тот случай, если вздумается послать полковнику поздравление к Рождеству. Только вряд ли они вспомнят дорогу домой после этого всего.
Я вновь откинулся на спину. И вдохнул глубоко, до головокружения.
Этот воздух, пропитанный дымом и смертью, казался мне самым вкусным на свете.
Танк поскрипывал, вздыхал остывающим радиатором, словно натрудившееся животное после тяжёлой работы.
Глава семнадцатая
Снова форт
Июль 1917 г., пароходная линия Стокгольм – Або, Ботнический залив
Мотало нещадно: скрипел стальной корпус, кренясь и стеная. Меня почему-то уложили в боеукладку, словно я был снарядом, и пристегнули фиксаторами.
– Лежи, русский, ты наш последний резерв.
У самого лица была расположена смотровая щель: я выглянул и вновь увидел из окна мансарды тихую улочку Ревеля в июне 1908 года. Морской пеной брызгала белая сирень, качали пальмовыми силуэтами листья каштанов, а напротив, у булочной, стоял человек в кепи, замотанный в кашне по брови. Он поднял глаза, вернее, единственный глаз – второй был затянут розовой плёнкой. «Это Химик. Нашёл всё-таки» – понял я, и ужас приморозил меня к подоконнику.
Химик оглянулся по сторонам и начал переходить улочку. Я бросился, чтобы сбежать куда угодно – а лучше всего в Берлин, в тамошний университет; но фиксаторы держали меня в ячейке боеукладки. Чертыхаясь, ногтями подцепил язычок, и выпал на стальной пол. Экипаж почему-то перешёл на французский:
– Feu! – вопили танкисты. – Горим!
Я понял: это не атака на Сомме в шестнадцатом, это неудачное наступление в апреле семнадцатого, «Бойня Нивеля».
Германцы окружили машину, стреляли в щели, лупили прикладами в броню; коробка гудела, будто я оказался внутри церковного колокола, стал его языком – меня било о стенки. Пламя подступало всё ближе; я решился, приоткрыл лючок, швырнул гранату; выждал три секунды, рванул рычаг бронированной двери – и вывалился наружу. Упал и сильно ударился; земля вдруг накренилась, и я покатился…
И я покатился по накренившейся палубе, упав перед этим с койки.
Крохотная каюта, слепая лампочка под потолком. Я на борту шведского каботажного пароходика, и мы идём в Або. Я сам выбрал этот маршрут: мне он показался самым коротким. До Архангельска надо было ждать пароход, потом по железной дороге до Петрограда – долго. А из нейтральной Швеции в нашу Финляндию всего сутки даже на таком корыте, хотя и очень опасно: залив набит минами, как филипповская булочка – изюмом; надеюсь, немецкие эсминцы не позарятся на столь ничтожную добычу, а на всякий случай у меня датский паспорт, и капитан щедро оплачен.
Я выкарабкался на верхнюю палубу; Ботнический залив бушевал, бугрился огромными валами, но шведская скорлупка отважно карабкалась на волну – чтобы ухнуть вниз, как с горки.
Смешно: на борту июль, а сойду на берег – будет конец июня. Россия отстаёт даже в календаре. Меня не было дома год, но возвращаюсь я совсем в другую страну. Республику, а не Империю.
В феврале семнадцатого я испытал что-то вроде ревности: на родине бушевала революция, а я, по щёки в машинном масле, копался в кишках французских и английских танков. Союзники отказывались продавать нам образцы с формулировкой «самим не хватает»; только и оставалось мечтать, что в России удастся самостоятельно наладить производство «колесниц Апокалипсиса», как их прозвали перепуганные германские пехотинцы.
Восток светлел: над моей родиной вставало солнце.
* * *
Июль 1917 г., Петроград
– Наступление провалилось. Абсолютно. Два месяца подготовки, все ресурсы страны – псу под хвост.
Человек в полувоенном френче прикрыл глаза ладонью и замолчал. Он совсем не походил сейчас на «тигра революции» и «друга человечества», как о нём писали русские газеты ещё в марте. Теперь – глава правительства, военный и морской министр. Гигантская власть, кажется, не радовала его.
Я сидел прямой, будто шомпол вогнали в позвоночник: мне было не по себе. Вот уж чего не ожидал, так это вызова к самому Керенскому. Даже не «с корабля на бал», а «с корабля к престолу».
– Что вы об этом думаете, э-э-э… – он украдкой взглянул на раскрытый блокнот, – Николай Иванович, да.
– О чём, господин министр-председатель?
– О причинах поражения.
Странно: в его подчинении сотни генералов, весь Генеральный штаб, а вопрос он задаёт инженер-поручику, да ещё только что прибывшему в Россию.
– Не могу знать.
– Прекратите это, – поморщился Керенский, – не изображайте из себя фельдфебеля-барбоса с двадцатилетней выслугой. Вы – учёный, человек новой эпохи. Именно такие, как вы, приведут российский корабль в бухту свободы и прогресса. Не разочаровывайте меня. Я же не зря пригласил вас на личную беседу; или вы думаете, что в нынешних обстоятельствах главе правительства нечем заняться?
Что же, хочет откровенности – она будет.
– Александр Фёдорович, насколько я могу судить, наступление провалилось из-за неимоверного падения дисциплины. Солдаты просто не захотели умирать; а ведь умирать – это главное предназначение военного.
– Да. Да, так и есть, – задумчиво сказал собеседник.
– Более того, – смелел я, – в этом ваша вина – главная. Солдатские советы, выбирающие себе командиров, – это, извините, бред. Вы всё сделали, чтобы разрушить прежнюю армию, но ничего – чтобы создать новую.
