Мадьяры повеселели – лагерная баланда им наскучила. Расселись на табуретах.
– С богом, – сказал Олег Михайлович и кивнул унтеру. – Давайте, голубчик.
Измайловец пробормотал:
– С почином, значит, девки пляшут и поют.
Натянул газовую маску, вошёл в камеру. Открыл вентиль баллона: газ зашипел и синим дымком принялся стелиться по каменному полу.
Унтер вышел, задраил дверь.
Я стоял у окошка и фиксировал:
– Кашляют. Все пятеро.
– Десять минут, – говорил Тарарыкин.
Глухой стук – подопытные медленно сползали на пол, роняя табуреты.
– Слюнотечение. Неконтролируемые движения.
– Восемнадцать минут.
– Потеря сознания.
Синий туман давно растворился, исчез. Мы выждали час. Надели маски и вошли.
– Пульс пятьдесят пять. У этого – пятьдесят восемь. Вдох пять секунд, выдох шесть, замедленное дыхание, – глухо говорил фельдшер.
– Отлично, – не выдержал Тарарыкин, – спят. И живы все пятеро.
Я чуть не сплюнул в маску: нельзя же так! И тут же выругал себя за суеверие. Взяли пробы воздуха: «Кот Баюн» разложился полностью.
По расчётам, они должны были спать часов восемь-десять. Я подал знак: выходим. Отдраили дверь. Выходя последним, я обернулся:
– Не может быть!
Пожилой мадьяр сел на полу. Прохрипел:
– Ki vagy te? Pokol?
Я содрал маску:
– Что? Говорите по-русски.
Мадьяр молчал. Барский сказал:
– Он, кажется, спросил: «Кто ты? Чёрт?» Испугался газовой маски.
Остальные пленные тоже просыпались, оглядывались по сторонам. Тарарыкин простонал:
– Всего семьдесят восемь минут. Не годится. Хоть головой о стенку бейся.
Пожилой мадьяр поднялся, неуверенно доковылял до стены.
И принялся биться о неё головой.
Каюсь: мы просто растерялись. Спустя мгновение все пятеро лупили лбами о камень. И успели залиться кровью, прежде чем мы навалились, стащили их на пол, пытаясь удержать.
– Унтер, верёвки неси, – кричал я.
Подо мной извивался тщедушный мадьяр; сила в нём вдруг проснулась нечеловеческая – он выгнулся дугой, сбросил меня и пополз к стенке неумолимо, как британский танк. Добрался и занялся любимым делом – саморазбиванием черепа.
Прибежали солдаты на крики; мы катались по полу, боролись, но и втроём не могли удержать одного. Вся камера была забрызгана, кровь стекала по нашей одежде; этот кошмар длился, пока унтер не заорал:
– Да прекратите вы, придурки!
И тут же, как по команде, они прекратили. Лежали, вытянувшись по струнке, глядя залитыми юшкой глазами в потолок, и не шевелились.
Мы вставали, пыхтя. Вытирали чужую кровь. Барский сказал:
– Какой-то сумасшедший дом. Поздравляю, господа: мы создали идеальное средство для массового суицида.
Пожилой мадьяр внимательно посмотрел на Михаила и пробормотал:
– Mit mondott? Сьто сказал?
Унтер выдохнул:
– Живой, слава богу, девки пляшут и поют.
И тогда начался второй акт сумасшествия.
Мадьяры, разбрасывая нас, поднимались и принимались кривляться, дрыгая ногами и руками; я вдруг с ужасом осознал, что они пародируют движения чардаша. Пожилой тонким голосом пищал какие-то рифмованные строчки; остальные подвывали.
Остановить их смог, как и в прошлый раз, только окрик унтера:
– А ну, замерли, сучьи дети! Не плясать, не петь без команды!
Когда мы выбрались, наконец, на воздух, ко мне подбежал начальник караула:
– Господин инженер-капитан, за вами катер. Срочно вызывают в Зимний.
* * *
25 октября 1917 г., Петроград
Катер шибко бежал по глади залива; командир, молоденький мичман с дурацкими шевронами вместо погон (ещё один выверт революции) едва перекрикивал рёв мотора:
– В городе буча! Военно-революционный комитет объявил ультиматум. Кексгольмцы окружили Мариинский. Отрубили электричество и телефон в Зимнем, и телеграф захвачен бунтовщиками, вызваны казаки…
Он осёкся, глядя мне за спину; я обернулся и тоже увидел: от Кронштадта шли кильватерной колонной корабли. Я различил минные заградители, а позади дымил старый броненосец – кажется, «Заря свободы», бывший «Император Александр Второй». Дело предпринимало скверный оборот; мы молчали до самого города.
У Николаевского моста пришвартована «Аврора»: на мосту шла какая-то возня, кого-то били, по набережной стайкой бежали юнкера – вслед им раздалось несколько выстрелов. Кажется, стреляли и по нам: во всяком случае, я явно слышал свист пули, но мичман лишь крикнул боцману прибавить ходу.
Я увидел на набережной какие-то подозрительные кучки вооружённых людей; наклонился к командиру катера и прокричал:
– Давай дальше, к Владимирскому дворцу.
Пришвартовались; мичман ёжился, явно чувствуя себя неуютно. Я вошёл в Зимний со стороны госпиталя: у дверей стояли юнкера Михайловского артиллерийского училища. Они не отдали честь и не спросили пропуск – только безучастно проводили взглядом.
Я долго бродил по коридорам, натыкаясь на закрытые двери и патрули ударниц из женского батальона смерти. Наконец нашёл приёмную. Секретарь посмотрел на меня недоумённо:
– Чем обязаны?
– Инженер-капитан Ярилов, вызван главой правительства.
– А, «Кот Баюн»! Ожидайте, там совещание.
– Давно?
– Вторые сутки, – печально улыбнулся секретарь. Глаза у него были воспалённые.
Я сел на изящный стул орехового дерева и подумал, что будь я большевиком – мог бы с парой бомб и двумя браунингами совершить государственный переворот прямо сейчас: меня ни разу не задержали, не обыскали, не спросили документы. Бардак был настолько вопиющим, что уже не раздражал, а смешил.
Хлопнула дверь: из кабинета вылетел Керенский и шагнул ко мне. Я впервые увидел его плохо выбритым.
– Ну? Что ваш «Кот»? Был ли опыт?
– Был, час назад.
– И? Результаты?
Я замялся – и тут он завизжал:
– Что вы молчите, Ярилов?! Три месяца! Я жду три месяца, а вы тут строите глазки, как барышня на первом свидании. Отвечайте!
– Господин председатель правительства, опыт был. Результат неожиданный.
– Что значит «неожиданный»? Они заснули? Надолго? Каков запас газа?
– Запас – восемь баллонов, но мы быстро доведём до ста. Только подопытные потеряли сознание всего на час с четвертью, зато есть уникальный эффект…
