— Давай, любовничек.
Я дал.
Она целовалась самозабвенно, но без спешки. Я пустил руки по всему ее телу, в волосы. Оседлал. Там было горячо — и тесно. Я медленно начал толкаться, чтобы продлилось подольше. Ее глаза смотрели прямо в мои.
— Как тебя зовут? — спросил я.
— А какая тебе разница? — спросила она.
Я расхохотался и погнал дальше. Потом она оделась, и я отвез ее обратно в бар, но забыть Кэсс оказалось трудно. Я тогда не работал и спал до двух, вставал и читал газету. Как-то раз отмокал в ванне, а она зашла с огромным листом — бегонии.
— Я знала, что ты будешь в ванне, — сказала она, — поэтому принесла тебе кое-что прикрыть эту штуку, дикарь ты наш.
И кинула мне лист прямо в ванну.
— Откуда ты знала, что я буду в ванне?
— Знала.
Почти каждый день Кэсс заявлялась, когда я сидел в ванне. В разное время — но промахивалась редко, и всякий раз при ней был листок бегонии. А после мы занимались любовью.
Раз или два она звонила по ночам, и мне приходилось выкупать ее из каталажки за пьянство и драки.
— Вот суки, — говорила она. — Купят выпить пару раз и думают, что это уже повод залезть тебе в штанишки.
— Стоит принять у них стакан — и беды сами на голову повалятся.
— Я думала, их интересую я, а не только мое тело.
— Меня интересуют и ты, и твое тело. Сомневаюсь, однако, что большинство видит дальше тела.
Я уехал из города на полгода, бичевал, вернулся. Кэсс я так и не забыл, но мы из-за чего-то поцапались, да и все равно я понимал, что пора двигать дальше, а когда вернулся — прикинул, что ее здесь уже не будет, но не успел и полчаса просидеть в баре на Западной Окраине, как она вошла и уселась рядом.
— Ну что, сволочь, я вижу, ты опять тут.
Я заказал ей выпить. Потом посмотрел на нее. Она была в платье с высоким воротником. Я раньше на ней таких никогда не видел. А под глазами вогнано по булавке со стеклянной головкой. Видно только эти головки, а сами булавки воткнуты прямо в лицо.
— Черт бы тебя драл, зачем портить красоту, а?
— Нет, это фенька такая, дурень.
— Совсем спятила.
— Я по тебе скучала, — сказала она.
— Кто-нибудь есть?
— Нет никого. Один ты. Но я тут мужиков кадрю. Стоит десять баксов. Тебе же — бесплатно.
— Вытащи эти булавки.
— Нет, это фенечка.
— Мне от нее очень плохо.
— Ты уверен?
— Еще как уверен.
Кэсс медленно извлекла булавки и убрала в сумочку.
— Зачем ты уродуешь свою красоту? — спросил я. — Разве нельзя просто жить с нею?
— Чтобы не думали, будто во мне больше ничего нет. Красота — ничто, она не останется. Ты даже не знаешь, как тебе повезло, что ты такой урод, — раз ты людям нравишься, они тебя любят не за красоту.
— Ладно, — ответил я. — Мне повезло.
— То есть я не хочу сказать, что ты урод. Люди только считают тебя уродом. У тебя лицо завораживает.
— Спасибо.
Мы выпили еще по одной.
— Что делаешь? — спросила она.
— Ничего. Ничем не могу заняться. Интереса нет.
— Я тоже. Был бы бабой, тоже мог бы мужиков кадрить.
— Вряд ли бы мне понравилось близко общаться с такой толпой чужих людей. Утомляет.
— Утомляет, ты прав, все утомляет.
Ушли мы вместе. На Кэсс по-прежнему пялились прохожие. Она все равно была красотка — может, даже красивее прежнего.
Мы добрались до меня, я открыл бутылку вина, и мы сидели и разговаривали. С Кэсс всегда легко было разговаривать. Она немного поговорит, а я послушаю, потом я поговорю. Беседа у нас текла без напряга. Казалось, мы вместе раскрываем тайны. Когда раскрывалась хорошая, Кэсс смеялась эдак по-своему — только она так и умела. Словно радость из огня. За беседой мы целовались и придвигались все ближе друг к другу. Довольно сильно разогрелись и решили лечь в постель. И лишь когда Кэсс сняла платье с высоким воротником, я увидел его — уродливый зазубренный шрам поперек горла. Длинный и толстый.
— Чтоб тебе, женщина, — сказал я с кровати, — черт бы тебя драл, что ты натворила?
— Как-то ночью попробовала разбитой бутылкой. Я тебе больше не нравлюсь? Я по-прежнему красивая?
Я притянул ее к себе на кровать и поцеловал. Она оттолкнула меня, рассмеялась:
— Некоторые платят десятку, а потом я раздеваюсь, и им уже не хочется. Десятку я оставляю. Очень смешно.
— Да, — сказал я. — Просто умора… Кэсс, сука, я же тебя люблю… хватит себя уничтожать; живее тебя я никого не встречал.
Мы снова поцеловались. Кэсс плакала — без единого звука. Слезы я чувствовал. Эти ее длинные черные волосы лежали у меня за спиной, будто флаг смерти. Мы слились и медленно, торжественно и чудесно любили друг друга.
Утром Кэсс готовила завтрак. Вроде бы спокойная и счастливая. Пела. Я валялся в постели и наслаждался ее счастьем. Наконец она подошла и растолкала меня:
— Подъем, сволочь! Плесни себе на рожу и пипиську холодной воды да иди уже пировать!
В тот день я отвез ее на пляж. День стоял рабочий и не вполне летний, поэтому берег был великолепно пуст. Пляжные бичи в лохмотьях дрыхли на лужайках над полосой песка. Другие сидели на каменных скамьях с одинокой бутылкой. Кружили чайки, безмозглые, но рассеянные. Старухи лет по 70–80 рассиживали на лавках и обсуждали продажу недвижимости, оставленной мужьями, что давным-давно сдохли от гонки и глупости выживания. По всему по этому в воздухе разливался мир, и мы бродили по пляжу, валялись на лужайках и почти не разговаривали. Хорошо быть вместе, и все. Я купил пару сэндвичей, чипсы и чего-то попить, мы сели на песок и поели. Потом я обнял Кэсс, и мы поспали часик. Так было почему-то лучше, чем заниматься любовью. Мы текли вместе без напряжения. Проснувшись, снова поехали ко мне, я приготовил ужин. После него предложил Кэсс жить вместе. Она долго сидела, смотрела на меня, потом медленно ответила:
— Нет.
Я отвез ее обратно в бар, купил ей выпить и ушел. На следующий день устроился фасовщиком на фабрику и весь остаток недели ходил на работу. Уставал я так, что не особо пошляешься, но в ту пятницу все равно поехал в бар на Западной Окраине. Сел и стал ждать Кэсс. Шли часы. Когда я уже надрался, бармен мне сказал:
— Жалко, что так с твоей девчонкой вышло.
— Что вышло? — не понял я.
— Прости. Ты что, не знал?
— Нет.
— Самоубийство. Вчера похоронили.
— Похоронили? — переспросил я.
