Примерно в этот миг я заходил в ванную и блевал. Выходил.
— Ты ведь на пол не попал, правда, Буковски?
Он не спрашивал: может, ты умираешь? Беспокоился лишь про свой чистый пол в ванной.
— Нет, Андрэ, я разместил всю рыготину в соответствующие каналы.
— Вот умница!
Потом, только чтобы выпендриться, зная, что мне паршивее, чем в семи преисподних, он шел в угол, становился на голову в своих ебаных бермудах, скрещивал ноги, смотрел на меня вверх тормашками и говорил:
— Знаешь, Буковски, если ты когда-нибудь протрезвеешь и наденешь смокинг, я тебе обещаю — только войдешь в комнату вот так одетым, все женщины до единой упадут в обморок.
— Я в этом не сомневаюсь.
Затем он делил легкий переворот, приземлялся на ноги.
— Позавтракать не желаешь?
— Андрэ, я не желаю позавтракать последние тридцать два года.
Затем в дверь стучали — легко, так нежно, будто какая-нибудь ебаная синяя птица крылышком постукивает, умирая, глоточек воды просит.
Как правило, за дверью оказывались два-три молодых человека с говенными на вид соломенными бороденками.
Обычно мужчины, хотя время от времени попадалась и девчонка, вполне миленькая, и мне никогда не хотелось сваливать, если там стояла девчонка. Но это у него было двенадцать дюймов в вялом состоянии плюс бессмертие. Поэтому свою роль я всегда знал.
— Слушай, Андрэ, что-то башка раскалывается… Я, наверно, схожу прогуляюсь по берегу.
— О нет, Чарльз! Да что ты, в самом деле!
И не успевал я дойти до двери, оглядывался — а она уже расстегивала Андрэ ширинку, а если у бермуд ширинки не было, они опадали на французские лодыжки, и девчонка хватала эти двенадцать дюймов в вялом состоянии — посмотреть, на что они способны, если их немножечко помучить. Андрэ же задирал ей платье на самые бедра, и палец его трепетал, пожирал, выискивал секрет дырки в зазоре ее узких, дочиста отстиранных розовых трусиков. Для пальца всегда что-нибудь отыскивалось: казалось бы, новая мелодраматическая дырка, или задница, или если, будучи мастером таких дел, он мог скользнуть в объезд или напрямую сквозь тугую отстиранную розовость, вверх, — и вот уже он разрабатывает пизду, отдыхавшую лишь каких-то восемнадцать часов.
Поэтому я всегда ходил гулять по пляжам. Всегда бывало так рано, что не приходилось наблюдать эту гигантскую размазню человечества — пущенную в расход, притиснутую друг к другу: тошнотные, квакающие твари из плоти, Лягушачьи опухоли. Не нужно было смотреть, как они гуляют или валяются своими кошмарными туловищами и проданными жизнями — без глаз, без голосов, без ничего — и сами того не знают, сплошное говно отбросов, клякса на кресте.
По утрам же, спозаранку, было вовсе не плохо, особенно среди недели. Все принадлежало мне, даже весьма уродливые чайки, что становились еще уродливее по четвергам и пятницам, когда начинали исчезать мешки и крошки, ибо для чаек это означало конец Жизни. Они никак не могли знать, что в субботу и воскресенье толпа снова понабежит со своими булочками от хот-догов и разнообразными сэндвичами. Ну-ну, подумал и, может, чайкам еще хуже, чем мне? Может.
Андрэ предложили устроить где-то чтения — в Чикаго, Нью-Йорке, Фриско, где-то — на один день, он поехал туда, а я остался дома один. Наконец смог сесть за машинку. И ничего хорошего из этой машинки не вышло. У Андрэ она работала почти идеально. Странно, что он такой замечательный писатель, а я — нет. Казалось, такой уж большой разницы между нами нет. Но отличие имелось: он знал, как одно слово подставлять к другому. Когда же за машинку садился я, белый листок бумаги просто пялился на меня. У каждого — свои разнообразные преисподние, у меня же — фора в три корпуса на поле.
Поэтому я пил все больше вина и ждал смерти. Андрэ уже был в отъезде пару дней, когда однажды утром, примерно в 10:30, в дверь постучали. Я ответил:
— Секундочку, — сходил в ванную, проблевался, прополоскал рот. «Лаворисом». Влез в какие-то шортики, потом надел один из шелковых халатов Андрэ. И только тогда открыл дверь.
Там стояли молодой парень с девчонкой. На ней были такая очень коротенькая юбочка и высокие каблуки, а нейлоновые чулки натягивались чуть ли не на самую задницу. Парень и парень, молодой, припудренный «Кашмирским букетом», — белая футболка, худой, челюсть отвисла, руки по бокам расставлены, будто сейчас разбежится и взлетит.
Девчонка спросила:
— Андрэ?
— Нет. Я Хэнк. Чарльз. Буковски.
— Вы ведь шутите, правда, Андрэ? — спросила девчонка.
— Ага. Я сам — шутка, — ответил я.
Снаружи слегка моросило. Они стояли под дождиком.
— Ладно, в общем, заходите, чего мокнуть?
— Вы точно Андрэ! — сказала эта сучка. — Я узнаю вас, этому древнему лицу, наверное, уже лет двести!
— Ладно, ладно, — сказал я. — Заходите. Я Андрэ.
У них с собой были две бутылки вина. Я сходил на кухню за штопором и стаканами. Разлил на троих. Я стоял, пил вино, запускал глаз ей под юбочку, а парень вдруг протянул руку, расстегнул мне ширинку и принялся сосать мне член. И очень громко хлюпал при этом. Я потрепал его по макушке и спросил девчонку:
— Тебя как зовут?
— Уэнди, — ответила она, — и я всегда восхищалась вашей поэзией, Андрэ. Мне кажется, вы — один из величайших поэтов, живущих на свете.
Парень продолжал разрабатывать свою тему, чмокая и чавкая, голова его ходила ходуном, словно совсем разум потеряла.
— Один из величайших? — спросил я. — А кто остальные?
— Один остальной, — ответила Уэнди, — Эзра Паунд.
— Эзра всегда на меня тоску нагонял, — сказал я.
— В самом деле?
— В самом деле. Слишком старается. Шибко серьезный, шибко ученый и в конечном итоге — лишь тупой ремесленник.
— А почему вы подписываете свои работы просто «Андрэ»?
— Потому что мне так хочется.
Парень уже расстарался вовсю. Я схватил его за голову, притянул поближе и разрядился.
Потом застегнулся, снова разлил на троих.
Мы сидели себе, разговаривали и пили. Не знаю, сколько это продолжалось. У Уэнди были прекрасные ноги, изящные тонкие лодыжки, она их все время скрещивала и покручивала ими, будто в ней что-то горело. В литературе они были действительно доки. Мы беседовали о разном. Шервуд Андерсон — «Уайнсбург» и все такое. Дос. Камю. Крейны, «Дикие»
[52], Бронте; Бальзак, Тёрбер и так далее и тому подобное…
