Я нашел Ольгу утром. Когда самый клев. Наверное, это был пятый день, а может и девятый, я не помню, да и не замечал я дней. То лето — как один день.
Я увидел ее в камышах и остолбенел. Но не от страха, нет, я не испугался. Только сердце сжалось и забилось. Я прищурился. Будто луч солнца ударил мне прямо в зрачок. И тут у меня все задрожало! Черт! Весло вывалилось и поплыло. Я не мог пошевелиться! Я не мог на нее смотреть! И смотрел не отрываясь!
Камыши... Тело девушки в белом платье. Ее тело... Я перестал слышать. Беззвучный мир. Волосы, ее волосы, да, они переплелись в травах. И белые лилии. Эти белые лилии меня здесь нагнали и прикончили.
Журчание воды, плеск тихой волны, как язык облизывает губы. Я по пояс в воде. Ил проглотил меня до колен. Я не мог двинуться.
А она лежала. Качаясь в волне. С закрытыми глазами. С закрытыми глазами! Она будто задремала здесь... Еще секунда, и она улыбнется! Могу поклясться, она мне улыбалась! Легкая, в белом платье. Оно сбилось. Казалось, она в него просто завернута. Как мертвая невеста. Уснувшая невеста. И ни раки, ни змеи к ней не смели прикоснуться. Только травы. Да. Обвили ее ноги и волосы.
Ее платье колыхалось, открывая бледные снеговые ноги. Ее скрещенные белые ноги и колени, наверное такие холодные-холодные... На вид. Да. Я к ней не прикоснулся! Нет. Еще не прикоснулся... Темные зеленые травы обвили и шею, и ноги. Ей было так спокойно в этих водах. Так хорошо.
Я смотрел во все глаза. Казалось, она видит хороший сон. Она улыбалась.
А река все ближе и ближе толкала меня в камыши, к ней. Все сильнее и ближе. Я видел ямочки на щеках! Она улыбалась...
Я не боялся. Весь страх кончился раньше, когда мы совсем пацанами смотрели, затаив дыхание, на то, что пожарники вытаскивали бреднем на берег. Утопленники... Они были все как один. Да. Как братья. Как сестры... Я не вру. Так и было.
Я уже видел мертвых с реки. «Лопнет — сам всплывет... » — говорили мужики. А водолазы-пожарники молча, снова заходили медленно в реку. Сначала они пробовали с баграми, на лодках. А на третий день они приезжали на красной машине вечером и на глазах всей деревни облачались в свои чудесные костюмы. С трубками, со шлангами, странные существа, как пришельцы из другого мира, они уходили в реку. Они были посланниками в тот мир. А утопленники не хотели возвращаться, и приходилось снова и снова входить в ту реку, будто уговаривая мертвых вернуться.
Мужики стояли на берегу, вглядываясь в воду. «Раньше стреляли из пушек, а теперь надо ждать, пока лопнет пузырь... Чё лазить-то... Через трое суток сам вынырнет... — Они не любили пожарников. — Спят двадцать четыре часа в сутки и еще хочется! Бля! Они никогда не успевают! Надо заранее вызывать! Вот соберусь поджечь тещу, так вызову, а они приедут, когда уж картошку и ту не испечешь! Точно, Витек, когда жопа у них задымится, тогда пошевелятся!» Они ржали, глубоко, по локоть засовывая руки в карманы. Презрительно.
Их вызывали по телефону. А телефонов было два. Один на почте, другой в аптеке. Почему-то я помню: тот, который в аптеке, был красный, а на почте — синий-синий. Никогда я не видел телефон такого цвета.
«Уберите детей! Еб вашу в душу мать! Уберите детей! Это не цирк!»
Ну и ор поднимался, когда водолазы выходили на берег! Когда орут «уберите детей» — это знак, что происходит что-то по-настоящему интересное. Да. Что-то важное.
Нас пробовали убрать, но мы не убирались. Да и кому это было надо? Взрослые ошарашенно смотрели по сторонам, избегая того, что было в сети. Их самих надо прятать!
Ха! Наоборот! Надо было нас звать! Собирать со всех оврагов и уборных. Со всех чердаков и деревьев! Ловить и приводить сюда, на этот берег. Идите сюда! Бегом! Шевелитесь! Смотрите, дети! Не жмуриться! Не закрывать глаза! Кучнее! Кучнее! Чтоб всем было видно! Маленькие в первые ряды!
Мы уже кое-что видели. Мертвые ласточки; окуни бледные и твердые, выброшенные волной; воробьи, растерзанные кошками; сами кошки, оскаленные и раздавленные на дорогах; синицы в январе, замерзшие на лету; старые собаки, уползающие умирать на гору и замершие на полдороге к вершине...
Надо собрать на этот берег весь класс, всю школу! Это было бы потрясающе!
Ведь мы забудем многие имена и лица... Да! Но этого мы не забудем никогда...
«Тащите в тень! В тень его! И детей уберите! Уведите их! У вас что, в ушах мухи ебутся?! Оглохли, что ли?!»
Но нас невозможно убрать. Утопленники приходили с раками. Мы быстро ловили их, расползавшихся. Без девчонок. Складывали в ведро. Взрослые стояли, окаменев, отвернувшись. У них были брезгливые, торжественные лица. И все-таки они смотрели на Это. Там, в тени ив. Затылками смотрели на утопленника, как на чудо.
Ну, а мы варили этих раков. Уже вечером, поздно, в темноте строили большой костер и начинался пир. Он был быстрый, этот пир. Разделив поровну, каждому своя доля. Да, это было так, справедливо и молча. Мы пожирали раков, как вкусно, ах, каким вкусным было их мясо, их плоть... Мы выедали все. Печень. Жир с внутренней стороны панциря, пальцем, раз- раз... Потом — хррруп! Ломаешь хвост. Высасываешь кишки, сок. А потом гора красной шелухи, нитки укропа и наши морды, да, такие тупые и сытые. Руки, исколотые и соленые.
Ольга никогда не ела с нами. Ни разу. Я приносил иногда солдатам. Совсем немного, половину своей доли. Обычно по пятницам, прямо в казарму. Передавал в окно, там, где бытовка. Перед субботой у них было как-то полегче. Как перед праздником. Они даже брали пиво. «М-м-м-м, — пели они, слизывая с губ пену. — Раки! Раки! А что так мало?!.. » Ну, это было потом, когда я их узнал. А до этого — никому не носил. Ни Ольге, ни матери, ни дяде. Мы все сами сжирали. На берегу, в пламени, молча. Собакам? Да они к нам не подходили. Не знаю почему, но это так. Ни одна не приближалась.
Можно было даже не смотреть в ту сторону. Туда, в тень, где лежал утопленник. «Он» был здесь! Когда начинали распутывать бредень, многие отбегали. Раки! Эти ленивые рыцари! Они выползали из сети и расползались по берегу. Это было еще интереснее смерти.
Мы ходили пешком под стол, а девчонки зрели, как в тропиках! А мужики? Они ржали, ржали, когда девчонки, визжа, носились от раков по этому зеленому мягкотравому берегу, а он водил клешней и мотался на платье, ха-ха, он хотел схватить живую!
Раньше не вызывали водолазов. Был один старик, и когда кто-то тонул, к нему приходили с бутылкой и сидели на завалинке, терпеливо ждали, пока он проснется. Жены, матери, мужья и сестры утопленников. Это была надежда. Может быть. Да. Искать их в реке. И не найти.
Я старался обходить их. В их ожидании, в молчаливом сидении, в этом прошении было что-то такое тоскливое, такое обреченное. Утром старик выходил, красный и злой с похмелья, и с багром на плече шагал на работу, на берег. Он жил один, не считая старой фотографии жены. Она висела над столом, где он ел.
Дядя Петя чинил старику крышу. Он рассказывал матери, а я слушал.
