Никто тогда не знал, что придет такое время, такое утро, когда мать сама возьмет багор. Выпьет слабого «побеленного» чая с хлебом и маслом и пойдет на реку. И будет плавать на лодке, разговаривая сама с собой.
В первое утро она пошла одна, а на следующий день уже я нес за ней багор. Я стал ее оруженосцем.
***
Река была не просто нашим домом. Она вошла в кожу, в кровь, в наши запахи. Я уверен: тому, кто живет в лесу, снятся горы, реки, поля! Все кроме леса! Нам снились пустыни! Горы. Но река — никогда. Никто не видит во сне воздух.
От нас пахло рекой. Рыбой. Речными травами. Ивой. Осокой. Корнями камышей, которые мы очищали и жрали прямо с лодки. Когда я рыбачил, от рук пахло червями.
Исколотые ершами, окунями руки. Ноги в цыпках. Еще бы! В конце мая мы не вылезали из воды! Мы там жрали, стоя по пояс! Нащупывали ногой рачих, которые сворачивались и ждали икру! Мы их нащупывали ногой, захватывали, как обезьяны, и подносили на поверхность. Развернув хвосты, поедали гроздья черной икры и бросали рачих обратно. Они не успевали понять, что к чему!
А было и другое. Мир другого берега. Там жили цыгане. Их прибили гвоздями к земле! У них забрали все, что намекало на бродяжничество! Один мотоцикл «Иж» с люлькой и все! На пять семей. Это был совсем другой берег.
Мать ненавидела цыган. Она говорила «та сторона». Цыгане никогда не появлялись у нас, а мы никогда не выходили на их пологий глинистый берег. Ха! Мы были как пингвины и белые медведи! Только в зоопарке мы смогли бы встретиться.
Мать рыбачила в затонах, там, где брал крупный бодрый окунь и жерех. Самая красивая рыба. Была еще красноперка. Она потом совсем исчезла.
Меня она не брала с собой. Я не приносил удачи. Поэтому первой с цыганами познакомилась Ольга.
Все цыгане мне казались старыми. Даже дети! Они уже рождались задумчивыми! Они хмурились и смотрели на горизонт! У нас были игры. У них была жизнь. Это было видно невооруженным взглядом. Даже с нашего берега! С нашего далекого вражеского берега! Конечно! Еще бы! Если тебя все ненавидят — шуточки кончились! Уроды становятся еще злее! Еще взрослее! Да. Так все идет.
Я заплывал на нашей синей лодке так далеко, что потом вертел башкой, а меня сносило все ниже и ниже. Прямо к ним. К берегу, о котором ходили «плохие слухи». Мягко сказано! Плохие слухи! Про них нам такое пели, что волосы на заднице дыбом вставали! Они не только воровали детей! Они их варили и жрали! Всей толпой! Даже их дети! А?! Не хило? Если хотите научить ненависти, начинайте с детства! Самая беззаветная ненависть — родовая. Любовь тут отдыхает. Дети ненавидят беззаветно! Всей кровью! Всем сердцем и костным мозгом! Их никуда не свернешь. Учить любви бывает уже поздно. Это долго. Убить — быстрее.
Нам внушили идею! Идею чудовищного народа! В нас вдохнули жажду справедливости! «Они не вкалывают, как мы, ваши отцы и ваши матери! Они не въебывают по восемь часов! Гитара, гармошка, сапоги и баба! И все! Они вору-у-уют! Суки! Смерть им! Смерть!»
И кто это говорил?! Кто?! Дядя. Ну, мать ладно... Она просто рвала волосы на голове, стоило только поймать меня неподалеку от «того берега». Она могла обнюхивать Ольгину голову. Волосы! Платье. Руки! Она чуяла цыган за тридевять земель! Стоило только услышать «А да-ри-да-ри-да-дай, дри-дари-да- дай!» — мать впадала в кому! Дядя тоже был тип! Еще тот. Что касается ненависти. Для него это было лекарство! Он сразу просыпался! Он даже мог не заметить, что суп остывает! Это было выше голода! Он входил в штопор! А вывести его могла только мать. Он приземлялся за стол и начинал дуть на холодный суп. Это снова заводило! «Мы еще им покажем! — Он грозил кулаком невидимым цыганам. Огромному Цыгану. — Есть еще похер в похеровницах!! — Он воздевал руки в небо. Но похер уже кончался. Дальше шло просто бормотанье с пережевыванием. — Падлы... У нас на лесопилке одного поймали... Окурки стрелял. Так мы его привязали и шнурки циркуляркой давай пилить! А потом не поймем... Вроде воняет... А он и орать перестал! Поверишь?! Он в штаны наложил! Сам дрожит и срет! Срет и дрожит! Падла! Как будто в толчок пришел!.. Никогда не видел такого! Чтоб от страха человек в штаны наложил... — В его голосе слышалось восхищение! Да! Человек испытал такой ужас! — Эти сволочи воруют детей! Чтоб продавать! Не веришь? Точно! Я тебе говорю!»
Я не верил. Идиотство. У них и так полно детей. От страха плодятся быстрее. Детей у них полны вагончики. Двери не закрываются.
«Они рождаются от грязи! Комок грязи с цыганского сапога, и все готово!» — распалялась мать.
«Кто нас купит? — думал я. — Кто?! Кому мы нужны?! Дети... Ищи дурака... Мать сама бы продала. Всех бы нас продали... »
Если б мне цыганка сказала, что мать сойдет с ума, а сестра утонет, — я бы поверил. Так нам засрали головы насчет цыган.
Мы не умели нюхать руки, которые нас этим кормили. Мы не знали даже слова «идея»! Мы не знали, что эта поебень — всего-навсего чучело справедливости! Любая идея. Любая. Да! Именно! Ебаное чучело ебаной справедливости! Этого зверя, которого никто в глаза не видел! Никто. Ну, черт с ней! Едем дальше.
Ольга мне сказала, что научит целоваться. За это я должен украсть у цыган глиняного человечка. Сколько нам было? И при этом она никогда не играла в куклы. Скорее уж я разглядывал этих пластмассовых брюнеток. Раздевал, снимал трусики. Везде было голо и гладко. В них был воздух. Пустота. Я заглядывал в дырку на спине. Ничего. Пустота. Розовая пустота. Равнодушие — это страсть в сравнении с тем, что я испытывал! Безразличие?! Нет. Беспамятство. Я забывал, что там ничего. И снова в тысячный раз раздевал их. Заглядывал в розовое полое тело. Ничего. Пустота. В конце концов я забыл, зачем их раздевал. И больше никогда не лазил на чердак.
Мать привязала на лодку цепь. А на цепь замок. Три раза я искал ключ у нее в халате и три раза не находил. Потом нашел. Она его перепрятала.
Все должно было быть шито-крыто. Никакого подозрения! Ни тени. Ни грамма. «Где Олег? Куда слинял?» — «На речке. С удочками». Так должно было быть. Ольга обещала.
Я наловил мух. В кухне, на столе. Они приклеивались, и я ловил их во время любви. Парами. Мать что- то заподозрила. «Куда это ты собрался? На лодке?» Я сказал: нет. С берега. Я умел врать. Зажав мух в кулаке, я медленно подносил их к банке. Я был занят. В этом-то и уменье. Отсутствовать по-настоящему в момент лжи. Выйти из нее.
Пустив леску внахлест, я медленно греб. Я был очень занят. Да. Занят. Во всех движениях сквозила ложь. Мать смотрела с берега. Она всегда нас провожала. Теперь она грозила кулаком. А потом просто качала головой. Я ее обманул. Провел. В очередной раз. Она привыкла. Она уже не будет меня ловить.
Главное не переборщить! Я начал ковырять в носу. Полное сосредоточенье! Стать прозрачным... Вокруг — пустыня! Ни одной пары глаз. «Делать вид» — настоящее искусство.
В какой-то момент происходит чудо. Я увидел голавлей. Их темные быстрые спины. Они поднялись ко мне, и один взял муху. Я начал играть. Я их дразнил. Эти были мелкие. Я звал крупных. Потом меня отнесло в камыши. Руками подтягивая камыши, я отплыл в самые заросли. Встал в лодке и посмотрел. Берег был пуст. Подождав немного, я выскочил на открытую воду и полетел к цыганам. Там, у берега, я затаился. Только плеск воды. Да. Убаюкивающий плеск воды.
