А утром она просыпалась первой, рано. На будильнике было четыре часа. Она зажигала свет повсюду, а сама исчезала. Ни звука, ни шороха, ни дыхания. Залитые светом две комнаты, я знал, что она исчезла, но все равно обходил весь дом. Я не звал ее: нет. Как в волшебном дворце, в заколдованном доме, я был один. Или она следила за мной? Где-то пряталась и смотрела?
А потом — моя собственная холодная постель. И сон, легкий, беззаботный, уже до утра.
Сколько так продолжалось? Мне кажется, сколько себя помню. Всю жизнь. Всю жизнь с замотанным лицом...
Я так привык. Ночами, в полной тьме, под этой маской, под шалью, я слышал свое дыхание... Оно казалось чужим. И огонь, захлестывающий, когда она оплетала меня ногами... Я так сжимал кулаки, что ногти впивались в ладонь. Руки сводило. Голова была полна облаками...
Она выскальзывала из-под кучи, которую мы сгребли в постели, и убегала. Еще какое-то время я сидел так. С замотанным лицом. Пока небо в голове не переставало крутиться. А потом я разбинтовывал голову, лицо, расправлял сведенные ноги. Как раздавленный скорпион, как двухвостка. Я приходил в себя.
И в тот момент, лежа обнявшись с ней, мертвой, в реке, я знал, что вернулся в свой настоящий дом. В свою настоящую жизнь... Да. Наши лица обнажились.
***
Конечно, я чувствовал: что-то было не так. Наша семейка, мать, сестра, дядя и я, — мы были другие. Мы жили совсем незаметно. Мало ли женщин сходит с ума?! Да повсюду, везде властвовал один закон. Один-единственный закон, перед которым мы все, все были слепы. Да. Слепы. Слепы... Как один гигантский сон, и все в нем ворочались, кряхтели, пукали, храпели, чесались и плакали. Смеялись и плакали... И что нам снилось? Только иногда, редко-редко, улыбка освещала наши лица... Так хорошо... Благодать все-таки нисходила на нас. Да. Как бы мы все от нее ни прятались.
Наша семья... Моя мать, моя мертвая сестра, дядя, который загадочно избавился от моего отца...
Я чувствовал, что мы все идем в ад. Размахивая руками, веселясь, ухмыляясь, мы жрем друг друга на ходу... Уехать, смыться? Бросить все, свалить, пусть все весело ковыляют в сон, в ад, в бесконечную битву, где все бессмертны! Где отрубленные головы снова прирастают, где мы и есть — самые страшные демоны!
Ладно. Не важно... Наплевать! Другие смывались. Один возьмет чемодан с огурцами, с салом в полотенце и уйдет на рассвете на станцию. Сядет в поезд и, протирая глаза, очнется в городе. В огромном городе, где его деревенские демоны притихнут поначалу, а потом со временем наберутся городских штучек и давай с новой силой! Точно. Я покатывался со смеху! Нет уж! Мы и так веселы! Все вместе маршируем в ад! Танцуя! По колыбельной! «Баю-баюшки-баю! Не ложися на краю!.. »
Хо-хо-хо... Уж точно, я предпочитаю теперь, чтоб мне пели наоборот! Баю-баюшки-баю! Ты ложися на краю! И никто к нам не придет! Ни волчок, ни старый кот!..
Моя мать, любимая сестра, дядя, мы гнием, мы тлеем. Мы вырождаемся и исчезнем в конце концов. Пока в нашем роду не было уродов. Ни кривых, ни горбатых! Наоборот! Все здоровые, живучие! Как змеи. Но уже началось! Этот легкий томительный сон! Полудрема вырождения, полуулыбка... Усталость. Лень. Жир. Эти лилии...
В нашем роду еще не было ни слепых, ни мертворожденных. Но уже дед мой любил горбатеньких, хроменьких! Он находил их красивыми, до дрожи красивыми! Он и женился на таких. Здоровый семидесятипятилетний лось! Он ржал, подбрасывая меня к небу: «А-а-а! Наша кровь! Живучий! Сластена и молчун!»
Даже когда дед ослеп. Все равно брел на этот зов вырождения, на этот пустырь, на эти развалины, где все угасает...
А если мы все-таки проснемся... Мы проснемся не от любви. Нет, нет и еще раз нет! Мы проснемся от смерти. Она нас разбудит! Она.
Мать была в ужасе, когда ложился первый снег. Но это было еще ничего. Пару часов. Три часа. Она заматывала голову полотенцем!
«Ну и грохот! Он так грохочет, как гвозди с неба валятся! Быстрей бы кончился! Оооо! Проклятая зима!»
С искривленным лицом она металась по дому. Меня это забавляло. Дядя Петя с удивлением следил за ее траекторией. Он нормален. Если сыт. Но он боится! Мою мать, да, свою сестренку. А она входила в раж! Как будто на третий день зубной боли!
Постанывая, мать затихала перед окном. Всегда, сколько бы она ни носилась, сколько бы ни пряталась от снега за печку, всегда в конце концов оказывалась перед окном! Она сидела, раскачиваясь, подперев голову кулаками, с остановившимися глазами.
Ее кулаки! Мы потом разжимали их с Ольгой! Мать стонала, а мы разжима-али потихоньку! Во-от. Еще-е-е... Мы все принимали как должное! Я бы удивился, если б узнал, что, кроме матери, никому в деревне не надо разжимать кулаки! Ну, кулаки — ладно! Вот глаза! Это было нечто! Они становились прозрачными! Совсем прозрачными, как стекло! Хрустальными!
Она затихала. Да. Я ее рассматривал. В такие моменты я видел ее настоящее лицо. Она будто умирала! Сидя у окна! Окоченев! Казалось, от нее оставалась только эта оболочка, твердая, как свиная шкура на морозе! Может, душа покидала ее в такие дни? Кто знает... Это слово по крайней мере не сходило у нее с языка, стоило ей очнуться!
Иногда снег валил сутки, иногда меньше. В конце концов, это были дни свободы для нас с сестрой! Это был праздник! Вся деревня становилась как картинка! Все замирали! Кого где застал снег! Кто, скрючившись, сидел в уборной! А кому повезло, тот так и продолжал спать на печке. Некоторые мужики засыпали на тракторах. Солярка кончалась, они сидели с открытыми глазами, руки на руле, теплые, мы с Ольгой дотрагивались: их руки были теплые! Вся деревня была зачарована! Слава богу, никто не мог работать в такие дни. Мать бы точно выгнали из аптеки! Подумать только! Сиди перед окном, сжав кулаки, пока весь мир вкалывает! Вся деревня! Но, слава богу или кому там еще, кто насылал это волшебство на нас, — все были в одинаковом положении. Абсолютно. Другое дело, что на нас с Ольгой это не действовало! Мы были так рады! Бродили по уснувшей, заколдованной деревне, заходили в дома, свинарники, щекотили окаменевших поросят, такие смешные и одновременно печальные, так ведь привычно, что они носятся с визгом, а тут окаменели, как умерли... Первое время нам становилось грустно от этого, от их неподвижных глаз, от ресниц, покрытых инеем, а потом мы поняли — они не умерли. Они проснутся...
***
Я и не воспринимал ее как сестру. Девочка, с которой никогда не было обычной близости, какая бывает с сестрами. Мы не дрались за внимание. Мы не рвали друг друга. Все было поделено сразу. Она пришла первой. Так странно было чувствовать, что мы совсем одни на земле. А потом она стала превращаться в девушку.
Черт! Это пришлось на такой вот сон. Когда в деревне все, как обычно, окаменели. У нее пришли первые месячные. Я был в шоке! Она легла в постель! Этот вечный двигатель устал! И потом она уже не вставала с постели и только стонала! Я подумал, что сон в конце концов и на нее начал действовать! И что я останусь совсем один! Я не смогу разогнуть кулаки матери! Даже заколдованная она была хитрая! Стоило разжать левый и начать разжимать правый, как первый был уже сжат с новой силой!
