Чтобы понять себя, не нужно отдавать жизнь. Ха! Разве нет? Нет? Но чтобы понять это — нужна целая жизнь. И что?! Ничего. Я ни черта не знал! Что я мог отдать?! У меня была сестра, которую я любил больше всего на свете.
Это не была любовь. Нет. Жажда. Свирепая! Я понимал это. Я видел, как старая Дымка-крысоловка терзает крысу. Дымка, урча, запыхавшись, душила, каталась, обняв крысу! Эта открытая ярость! Эта искренность! Это было страшновато... Потом — мало что оставалось. Только мягкий, как тряпочка, крысиный труп. И Дымка, облизывающая свои бока.
Если б Ольга сказала, я бы прыгнул с моста. Если б она захотела. С нашего огромного горбатого моста! Мог бы даже пойти на кладбище. Спокойно. Мог бы там лечь ночью в старую могилу, в яму, если б она сказала! Это меня приводило в ужас! Но ни черта! Я бы сделал! Если б она сказала. Все бы сделал. Все.
Так это было. А потом все больше и больше. Если б она сказала: выпей кровь, эту вот кроличью кровь, — я бы выпил. Тот самый кролик, с которым она играла.
Всегда быть с ней. Всегда. Пусть привяжет к себе! Посадит на спину! Я бы привязал себя к ней! Изолентой обмотал в шесть слоев! Я бы спал у нее на спине! Как ребенок. Как демон, сосущий ее молоко! Стать таким маленьким, чтоб забраться к ней в карман! Быть с ней. Всегда. Там, в кармане, сидеть среди крошек, в пыли, в темноте, ничего не видеть, только вдыхать ее запах. Закрыть глаза. Только дышать и покачиваться в этой колыбели. Да. И она унесла бы меня с собой. Туда, куда она смотрела тем летом, замерев, неподвижно лежа в ветвях! Как молодая кошка...
Мать сама взялась перестирать ее платья. Я стоял и не знал что делать. Куда-то надо себя девать. Она на меня — ноль внимания. Даже при кошке мать стеснялась раздеться! Даже при закрытых ставнях! А при мне — нет.
Это из-за сестры она сошла с ума. Не из-за меня. Нет. Никто еще не свихнулся из-за меня! И никто никогда не свихнется! Меня это успокаивает.
Я чувствовал, будто моя мать ушла! Передо мною стоял, согнувшись над тазом, совсем другой человек. Мать оставила своего двойника, а сама ушла. Она ушла искать свою дочь! Может быть, она сошла с лодки в реку, к лилиям, и теперь они вместе?! Может, мать нашла ее на берегу?!
Передо мною была незнакомая задумчивая женщина.
Тогда я еще ничего не знал по-настоящему. Только так... Легкие удары. Что с нею происходило тогда? Что со всеми нами происходило?.. Так все вдруг стало печально. Будто вся жизнь наша предстала совсем голой... Да. До нее нельзя было дотронуться... И смотреть. И смотреть было больно... Очень. Что было у нас, чтоб укрыть эту наготу?! Что?.. Мы не могли даже двинуться. Как в кошмаре. Как парализованные этим сном.
Мать, сходящая с ума... Я думаю, как дико, наверное, чувствовать, что ты сходишь с ума... Я уже говорил, что сначала почти ничего не заметил. Ничего и не было. Только вот с ведрами кое-что было не так. Ну, не так, как обычно. Да. Для бани, стирки и огорода у нас были оцинкованные ведра. Для питья — эмалированные. Одно почти голубое, а другое — белое как снег. Только черные сколы внизу. Нарушать ведерный закон позволялось только Ольге. Она могла принести в оцинкованных ведрах и только потом перелить в те, что для питья. Мать даже и глазом не успевала моргнуть. Она даже не вздыхала! Ольга установила свой личный закон. Без слов. Будто так и должно было быть. Так и все. А я? Всегда, каждый раз думал — пройдет. На сей раз! И каждый раз мать меня ловила на полдороге! Я возвращался и брал те. А не те ставил на место. Без шума. Да. Спокойно. Каждый раз.
Мать была бдительна. У нее была не только тысяча рук! У нее повсюду были глаза! Проскользнуть?! Ха. Не тут-то было! Каждый раз я пробовал, упрямо, как баран, как осел, — и каждый раз попадался! И никому это не надоедало! Ни мне, ни матери! Эта игра могла продолжаться всю жизнь. Да. До самой смерти одного из нас! А может, и дальше! В качестве памяти! Или до того дня, когда я уеду отсюда. Или... когда нам наконец-то проведут воду. Но уж скорее всего — до самой смерти.
Думаю, в тот момент я почувствовал это. Что-то изменилось. Я прошел мимо, помахивая банными ведрами. Без единого стука. Осторожно и одновременно развязно. Как мимо чужой дремлющей собаки. Мать даже не подняла головы. Да. Я мог пройти хоть сто раз! Неся ведра в одной руке! Гремя, как взбесившаяся корова колокольчиком! И ничего! Ничего бы не было! Она бы меня не заметила... Понимаете?
Я шел медленно, прогуливаясь. Будто давал нам шанс. Нам обоим. Проснуться...
Она посмотрела вслед. Так. Что-то пронеслось... Как далекий шум. Она будто прислушивалась. Да. К нему. Что-то было не так. Она это слышала, да. Что- то не так. Относительно ведер... Но нет. Ничего. Потом все прошло...
Ее лицо. Что-то с ним случилось... Она стала... как не она. Будто мама перестала быть той, которая была раньше. Всегда. Будто я застал вора в нашем доме. Вора очень быстрого, тень которого только мелькнула... Он унес что-то. И теперь все, что было раньше, — кончилось. Наступило не просто другое время. Теперь это было время чужого.
Тогда это был первый знак изменения. Да. Первый толчок. Еще все было цело. То, что осталось. Ничего не треснуло. А за моей спиной из тела мамы уходило что-то. Будто это она. Сама. Уходила... И, вернувшись с реки, я ее никогда не найду.
***
Платья высыхали мгновенно. Еще бы! Под таким солнцем нашу речку уже можно перейти вброд! В пупок не зальется! Ни одного дождя с начала мая! Ни единой капли! Наши вишни стали как мертвые. Трава по обочинам дороги выгорела, высохла так, что — рассыплется! Огромные листья нашего клена свернулись, как сгоревшая бумага, они осыпались, черным ковром покрывали двор. И все это — под ослепительным, убийственным солнцем! В поисках тени я мотался по двору, спотыкаясь о дремлющих в пыли кур. Мне хотелось зарыться в землю, в прохладную землю по пояс, по плечи, еще глубже, с головой! Нырнуть в землю! В реке не было спасенья.
Было что-то траурное в этих днях. Тишина. Дни без птиц, без голосов, только свирепое, равнодушное солнце вокруг... Как безумный веселый кузнец — оно раздувало горн! Еще! Еще!
Ни единого шевеления в воздухе. Лишь когда начинало темнеть, до нас доходило огненное, воспаленное дыхание степи. Это было хуже. Этот ветер сводил с ума!
Оно длилось бесконечно, это лето, когда Ольга утонула.
Мать исчезла. Она не бродила по двору. Это было подозрительно. Странно! Оказалось, она затопила печь! И не просто затопила, она еще и уснула на ней! В доме был не просто ад! Ни один черт здесь бы не выдержал и секунды! Здесь была Сахара! Гоби! Плевок испарялся на лету! Она закуталась в шаль, в платок, наложила сверху гору тряпья! Какие-то рубашки, я их никогда у нас не видел! Зеленые, солдатские. Будто у нас жила рота! Так их было много. И она еще дрожала, постанывала! Ей было холодно! Я открыл все двери, все окна, и главное — заслонку. Да. Мы бы передохли, как клопы!
Хорошо, что она наконец уснула, иначе была бы драка — ей было хо-ло-дно! Она была способна сейчас замерзнуть насмерть!
