Он произносил эти слова, а все медленно поворачивали лица в сторону двери. Наконец и Волков посмотрел туда. К столу приближалась дама в вечернем платье цвета электрик и с оголенными плечами. На груди и в ушах у нее переливались голубыми искорками отраженного света брильянты. Волосы ее были коротко подстрижены, покрыты гелем и зачесаны за уши — вероятно, для того чтобы не мешать блеску брильянтов.
Артем Киреев выскочил навстречу, успев подвинуть в сторону сидящего рядом с ним Иртеньева. Киреев подал руку вошедшей даме, но та не приняла ее. Тогда Артем схватил свободный стол и втиснул его между собою и Сергеем Иртеньевым.
Элеонора Робертовна не успела опуститься, как к ней подскочил Гибель Эскадры и подал руку, и, когда ему милостиво протянули кончики пальцев, склонился и коснулся их губами.
— Несравненная наша Элеонора Робертовна! — воскликнул он, усаживая ее за стол и глазами показывая всем, что нужно поменять посуду и приборы.
— Продолжайте, пожалуйста, — снисходительно произнесла Герберова, взглянув на Волкова.
Потом она скользнула взглядом по Вере, поняла, что не знает ее, вернула на нее свой взгляд и оторопела, увидев сверкающий гранями камень на ее шее. Тут же опомнилась и вновь посмотрела на Волкова:
— Продолжайте, как ни в чем не бывало. Расслабьтесь! Представьте, что я тоже член вашей команды.
Ручьев после этих слов склонился немного за столом, Вере показалось, что Борис Адамович пытается скрыть улыбку.
— Спасибо, — поклонился Элеоноре Робертовне невозмутимый Волков. — Спасибо, что вы своим присутствием украсили приют бедных комедиантов, придав ему столько блеска и таинственного шарма!
Дама улыбнулась, а Волков продолжил:
— Через два года после первого представления в Ярославле императрица вызвала Федора Волкова в столицу и поручила ему организацию публичных театральных представлений. А еще через три с половиной года специальным императорским указом присвоила ему звание первого русского актера. Это я к тому, что верховная власть всегда заботилась о театре и о людях, которые служат в нем. И сейчас мы все ощущаем заботу и внимание, и даже любовь к нам. А потому я хочу выпить и предложить это сделать вам, за уважаемую…
Все начали аплодировать, а Киреев наполнять шампанским бокал, стоящий перед представительницей Министерства культуры. Она пальчиком с ярко-красным лакированным ногтем показала половину бокала.
— За нашу обожаемую…
Все начали подниматься. Даже женщины. Вера осталась сидеть, как и Герберова, впрочем.
— Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна! — закричали собравшиеся.
Элеонора Робертовна подняла бокал, вздохнула, как будто приходится делать то, что делать совсем не собиралась. Пригубила, хотела вернуть бокал на стол, но потом махнула левой рукой, решаясь на непозволительный поступок.
— Была не была! — воскликнула она.
И допила шампанское до дна.
— Ура! — крикнули все.
Дама вытерла губы салфеткой, посмотрела на измазанный красной помадой край бокала и отодвинула его от себя. Потом сделала попытку подняться, но передумала.
— А теперь моя очередь, друзья, сообщить волнительные для вас моменты…
— Волнующие, — прозвучал негромкий голос.
Все посмотрели на Бориса Адамовича.
— Надо говорить «волнующие», а «волнительные для вас» — грубая ошибка. Тем более «сообщить моменты» — полная безграмотность.
Герберова поджала губы, потом вдохнула, словно специально переводила дыхание, чтобы не вскипеть.
— Борис Адамович, вы здесь самый умный и образованный?
— Предполагаю, что да, — согласился Ручьев.
— Тогда почему вы, такой образованный, не знаете, что то, что я говорю, уже стало нормой. Язык — это саморазвивающаяся система и он сам выбирает формы и обороты.
— Я прошу прощения, что задел вас, не сдержавшись. Но меня интересует: чей язык выбирает формы и какие обороты вы имеете в виду? И почему вы считаете, что сказанное именно вами становится нормой?..
— Боря, прекрати! — закричал Гибель Эскадры и подскочил к представительнице Министерства культуры: — Не обижайтесь на него! Борис Адамович сегодня немного… И потом у него жена умерла полгода назад…
— А я и не обиделась, — гордо ответила Герберова. — Но господин Ручьев наверняка помнит, что возраст у него пенсионный и договор с театром на будущий год с ним могут не продлить. У нас ведь столько молодых перспективных режиссеров без работы маются. А что же касается упреков в какой-то моей безграмотности, хочу напомнить, что у меня два образования: филологическое и театроведческое. Так что не вам меня учить, как говорится. Но я все же скажу, хотя мне упорно пытаются не дать этого сделать. А перед тем как сообщить… — Она наклонилась над столом и медленно отчетливо произнесла: — О волнительных моментах для каждого из присутствующих… — Элеонора Робертовна откинулась на спинку стула. — Прошу наполнить бокалы шампанским.
Начали хлопать пробки, напиток наполнял бокалы. Герберова сидела молча и не шевелясь, лишь однажды бросив взгляд в сторону Веры. Потом, заметив, что Артем Киреев подвинул к ней наполовину наполненный бокал, произнесла:
— Вчера в английской газете «Сан» появилась не страничка, а целый разворот о вашем театре. О том фуроре, который ваша… — Она посмотрела на Скаудера. — Именно ваша, Гилберт Янович, постановка произвела фурор в Норвегии. В этой статье высказана уверенность, что в будущем году искушенная театральная публика Соединенного королевства увидит вашу труппу на традиционном Шекспировском фестивале. И в Министерстве культуры уже сегодня отреагировали, приняв решение доверить право представлять нашу страну на этом самом престижном театральном фестивале театру «Тетрис».
— Ура! — закричали все и начали сдвигать бокалы.
— Конечно, труппу надо усилить, от кого-то необходимо избавиться… К тому же у вас, как мне стало известно, нашлась группа товарищей, которым наплевать на доброе имя театра. Группа, которая путешествует теперь самозванно…
— Откуда она знает? — шепотом обратился Волков к Козленкову.
— Гибель Эскадры накапал, — ответил тот. — Больше некому.
Все выпили шампанское, начали целоваться. А Герберова обратилась вдруг к Волкову.
— Я слышала прежде, что вы из династии знаменитых артистов, будто бы тот самый отец русского театра — ваш предок. Это правда?
— Абсолютная. А прадед служил в императорской Александринке, дед — во МХАТе. Когда началась Великая Отечественная война, дед не пошел во фронтовые бригады артистов для выступлений перед войсками, а записался в ополченье. Пошел в самую мясорубку — оборонять Москву. Был ранен, вернулся в строй, хотя его отговаривали. Был убит в сорок втором году подо Ржевом. И эта смерть так поразила его друга Александра Твардовского, что потом он написал стихотворение, которое впоследствии мой отец читал на вступительных экзаменах. Все его знают.
