— Тогда следующая очередь Гилберта Яновича, — произнес Козленков.
Очень тихо сказал, но все услышали. И замолчали испуганные. Потому что уже было произнесено имя Герберовой.
Алексей Дмитриевич и сам понял, что его слова могли быть истолкованы как намек на следующую смерть, и попытался выкрутиться.
— Совсем вы мне мозги запудрили, господа! Конечно же, по порядку произнесения тостов. Значит, выпьем сейчас за уважаемого Бориса Борисовича Софьина — нашего благодетеля.
И сам первым осушил свой бокал.
За ним все остальные без аплодисментов и криков «Ура!».
— Действительно, дураки! — поразился Скаудер. — Чокнуться даже забыли!
И пригубил свой бокал.
— Я вообще пить не буду ни за чье здоровье, пока Элеонору Робертовну не помянем! — провозгласил Холмский и откинулся на спинку своего стула.
— А кого задержали за ее убийство, не помнишь? — крикнул Гибель Эскадры. — Кого посадили за это в кутузку, не подскажешь нам?
— Кого бы ни посадили: меня или тебя, — истерично ответил Стасик, — помянуть ее надо! Не нам ее судить теперь, а Богу.
— Не надо ссориться! — вмешалась Алиса. — Стасик! Гилберт Янович, не обижайтесь на него.
— Да я на дураков не обижаюсь, — ответил режиссер. — Что поделаешь, что их здесь целый корабль! Могу и помянуть.
— Поминают водкой, — напомнил Козленков. — Не шампанским же? Вы еще танцы устройте.
Танцы были, но позже. Сначала Киреев вспомнил, что водка есть у него в каюте, и принес литровую бутылку «Абсолюта». Помянули Герберову, и некоторые от чистого сердца произнесли неискренние слова о ее мудром руководстве, после чего и другим захотелось запить эту ложь водкой. Очень скоро вечер все больше и больше стал напоминать праздничный. Зазвучала музыка.
Софьин наклонился к уху Веры и шепнул:
— Позвольте пригласить вас на танец?
— Никто же не танцует, — осторожно отказала Вера.
Тогда Борис Борисович поднялся, подошел к Иртеньеву и что-то начал шептать ему на ухо. Потом наклонился к Кирееву и что-то сказал ему, почти не задержавшись.
Почти сразу Сергей пригласил свою жену, а Киреев — Таню Хорошавину. Борис Борисович вернулся к своему месту и протянул руку Вере:
— А так вас устраивает?
Пришлось выходить и танцевать. И сразу Софьин начал приставать с вопросами:
— А почему вы сумочку не оставили? Танцуете с сумочкой, а не со мной?
— С вами, Борис Борисович, не надо меня ревновать.
— А все-таки, почему на столе не оставили?
— Привычка со студенческого времени. Однажды подруга потащила меня с собой на танцы в студенческое общежитие. Меня пригласили, я оставила ей сумочку, а когда вернулась, ни подруги, ни сумочки. А там было все мое богатство: студенческий билет, проездной, кошелек с мелочью на обратную дорогу и дешевенький мобильник. Да и сумочка была кожаная, а мы с мамой тогда бедно жили.
— Как же домой добрались?
— Как-то добралась.
— Но все-таки мы не в студенческой общаге сейчас. Что в вашей сумочке ценного?
— Ключ от каюты Герберовой. Не могу оставить его без присмотра.
— А я уж было решил, будто вы ту самую улику с собой таскаете.
— Она в каюте Элеоноры Робертовны. Я же оттуда ее не выносила. Салфетку бросили в унитаз, но забыли нажать на слив, а она, простите за откровенность, даже воды не коснулась. Разве что краешком. Вот я ее и положила на подоконнике сушиться. Да она уже просохла, наверное. Отпечатки пальцев, остатки смазки ножа — все в целости.
— Ну, у вас и работа, я бы побрезговал, — усмехнулся Софьин.
— Если бы брезговали, не заработали бы своих миллионов, — парировала Вера. — Борис Борисович, теперь моя очередь задавать вопросы. Вы сказали, что Гибель Эскадры выскочил из каюты Элеоноры Робертовны и с перекошенным лицом понесся к себе… Как вы могли видеть его лицо, если ваши каюты по разные стороны от герберовской?
— Как-то не подумал. Может, это было не лицо, а другая часть тела… Шучу, конечно. Я видел, с каким лицом он выскочил, а с каким лицом бежал — это уж мои догадки, простите.
— А еще…
— Ой, — удивился Борис Борисович. — Музыка закончилась. Пойдемте посидим вместе с вашей сумочкой.
Они вернулись к столу, на котором волшебным образом возникла бутылка виски «Баллантайн». Борис Борисович сделал вид, будто не заметил ее, а когда Вера полюбопытствовала — не он ли распорядился доставить сюда этот напиток, сделал удивленные глаза и подозвал Иртеньева.
— Сергей, забери это.
Иртеньев подошел, и Софьин в этот момент вздохнул:
— Зря вы, Верочка, подозреваете в убийстве Волкова. Он — очень достойный человек.
Молодой артист, судя по всему, расслышал его фразу и замер, но олигарх махнул рукой, чтобы он отошел. А потом напомнил:
— Я же сказал вам, что практически с самого начала знал, кто убил Элеонору.
— Я разве спорю? — невинно улыбнулась Вера.
Потом произнесли тост за самого известного Ивана-царевича современности, и Козленков изобразил своего персонажа:
— Пустой ларец оказался! Где же смерть злодея? Признавайся, Кощей Бессмертный, игла яйцо не колет?
Все смеялись и аплодировали. Выпили по новой. Вера пригубила шампанское.
— Какая-то вы не компанейская сегодня, — расстроился Софьин.
— Так к утру сюда прибудет оперативно-следственная группа. Не хочу, чтобы даже запах алкоголя они унюхали.
— Так это вы для них улику оберегаете, которая в каюте Герберовой?
— Для них. Для кого же еще? Прибудут эксперты, откатают у всех пальчики…
— Выходит, нет никакой возможности Скаудера отмазать?
— Я думаю, не получится. Но вы же сами говорили, что у вас есть пройдоха-адвокат. И даже предлагали его в качестве защитника для Холмского. Так что мешает ему защищать Гилберта Яновича? К тому же Скаудер — фигура иного калибра. Наверняка судья слышал о нем, может, даже на спектаклях в вашем театре бывал. Вдруг еще и поклонником таланта Гилберта Яновича окажется. Возьмет и признает это необходимой обороной.
— Но ведь какой звон пойдет! — мрачнея, произнес Софьин.
— Не звон, а реклама. Как говорится, любой пиар хорош, кроме некролога.
Общий разговор в зале разбился на фрагменты, кто-то выходил и возвращался, кто-то курил в сторонке. Несколько раз Вера ловила на себе взгляд Иртеньева, но, что он хотел, было непонятно, потому что он тут же отводил глаза. Алиса сидела возле Козленкова, тот рассказывал ей что-то веселое: очевидно, анекдот. Алиса смеялась.
— Что-то сердце не на месте, — сказала Вера и поднялась. — Все-таки салфетка — единственная улика. Надо самой там сидеть и стеречь.
