Я был потрясен. Никто и никогда так со мной не разговаривал.
Возможно, кто-то должен был это сделать. Но со временем я научился разговаривать в подобном ключе с собой, и это оказывало на меня горькое, но благотворное воздействие.
Он молчал, я тоже.
Наконец я сказал:
— Помню, я гордился тем, что работаю ради безопасности своей страны.
— И?
— Это было приятно.
— Ради страны и ее экономики?
— Да.
Он кивнул, почти дружелюбно, и его напряженность несколько спала.
— Могу это понять. У меня были такие же чувства и другие, менее благородные. Мы оба из того века, который историки называют кровавым. Мы оба пытались сделать его менее кровавым.
— Мне кажется, я наконец понял, как я с вами поступил, — сказал я. — И спасибо за это… — Он слегка откинул голову назад и несколько свысока и скептически посмотрел на меня. — Нет, правда, спасибо! За то, что дали мне шанс понять это.
Он выпрямился.
— Приятно это слышать.
— Я уже не могу ничего изменить, — сказал я. — Ладно. Что я могу сделать для вас сейчас?
— Скажите мне прямо, что это не матч-реванш, что здесь нет никаких взаимных претензий, как у вас говорят. Никакой скрытой повестки. Никакого тайного обвинительного акта. Никакого особого отношения, основанного на прошлом.
— Ни в коем случае. — Я снова перешел на личное. — Признаю, я вел себя бессердечно по отношению к вам. И я совершенно искренне спросил, что я могу для вас сделать.
Выражение его лица смягчилось.
— Я сам в основном виноват в том, что со мной случилось. В том, что старался заработать. Именно в этом состояли обвинения против меня. Не в невыполнении служебных обязанностей. А теперь я преданно и более добросовестно служу своей стране. Да, я здесь, чтобы добыть информацию, которой владеют американцы, но из открытых источников, никаких хитростей и ничего противозаконного. Наши государства теперь союзники, и моя страна наконец становится нацией свободных людей.
Это была правда — по сравнению с более репрессивным прошлым его страны.
— Сколько вам осталось до пенсии? — спросил я.
— Еще год.
— Мне тоже.
Он поднял чашку с кофе, и мы чокнулись за наше общее освобождение от жизни, полной постоянной ответственности: за изначальную и общечеловеческую цель — пожалуй, самую типичную, вечную мечту человечества.
— Вы можете продолжать служить своей стране, став консультантом. Для нас.
— Шпионом?
— Консультантом. Вы будете сообщать нам то, что, по вашему мнению, представляет интерес для вашей страны. Только это.
Еще один большой сюрприз: он не казался удивленным.
— В одном из мест прохождения службы, — сказал он, — по ночам практически нечего было делать и мы смотрели фильмы, в основном американские, много киноклассики, и я видел в них то, чего не вижу на улицах США в обычной жизни. Величие Америки не способны понять даже сами американцы.
Я отлично понимал, что он имеет в виду, и в тот момент мы с ним были как братья, хотя и совсем разные, в огромном клане американских патриотов.
— Так вы обдумаете это предложение? — спросил я.
— Я бы сказал так: Робин Дрик, это могло бы стать началом прекрасной дружбы
[17].
Он улыбнулся, и его лицо засветилось, и следы шрамов уже не так бросались в глаза. Даже мгновение взаимопонимания в этом мире может изменить человека.
Я поднял свою чашку. «Ну, за тебя, малыш!»
Мы снова чокнулись чашками, а моя жизнь в качестве американского разведчика тем временем близилась к финалу.
Доверие на улицах Нью-Йорка. Летняя ночь
Нью-Йорк — суровый город. Как я говорил в самом начале этой книги: если вы научитесь доверию здесь, вы сможете научиться ему в любом месте.
Я вернулся туда, откуда начал: на Манхэттен, где получил последний урок доверия, пожалуй, самый важный из всех.
У ньюйоркцев большие сердца, но они не разбрасываются доверием направо и налево, ведь в городе полно любителей манипулировать другими. Это может быть кто угодно — от уличных художников до парней в костюмах за десять тысяч долларов, которые проходят мимо тех, кому изменила удача и кто нуждается в помощи, относясь ко всем с одинаковым презрением.
Но этой жесткости не было и в помине тем важным вечером, когда мы с Ким фланировали по потрясающе красивому залу, освещенному сверкающими хрустальными люстрами, среди людей в вечерних нарядах и военных и сотрудников правоохранительных органов в парадной форме.
Это была церемония проводов на пенсию одного из моих наставников, о котором я уже говорил, Верна Шрейдера — ветерана, прослужившего в ФБР тридцать семь лет. Именно он первым сказал мне, что главный секрет доверия — ставить интересы других выше собственных.
Эта церемония напомнила мне о приближении собственной отставки, и я нервничал: мне было жаль расставаться с работой в ФБР, мучила неизвестность по поводу дальнейших перспектив.
Когда мы молоды, то горим мечтами о славе, радуемся маленьким победам и тяжело переживаем каждое поражение. Но даже когда огонь надежд еще не угас, мы уже чувствуем начало конца, и наши славные победы уходят так далеко в прошлое, что от мечтаний остаются только смутные воспоминания.
В такие моменты мы думаем: стоило ли это всех наших усилий? Всех жертв? Всех этих лет напряжения, не отпускающего ни днем, ни ночью?
Однако, оглядывая толпу, гораздо более многочисленную, чем обычно бывает на подобных мероприятиях, я понимал, что карьера Верна Шрейдера, ветерана вьетнамской войны и фотографа-криминалиста ФБР, совершившего революцию в своей профессии, — явление далеко не ординарное.
Гул толпы вокруг меня нарастал, а я тем временем погрузился в воспоминания о былых временах и там отыскал лишь один случай, когда смог отплатить за массу полезных знаний, полученных от Верна, крупицей своей мудрости. В то время он очень беспокоился о своей младшей дочери, которая была девочкой с ограниченными возможностями: обожаемой, но так и оставшейся ребенком. Он боялся, что она никогда не сможет жить самостоятельно.
Я искренне сочувствовал ему, но тут вдруг на меня снизошло озарение.
— Я всегда буду любить свою дочь не меньше, чем сейчас, — сказал я, — пока она в том невинном возрасте, когда ей все время хочется обнять меня и сказать: «Я люблю тебя, папочка». Но придет день, когда объятия станут не такими частыми или искренними, и, может, она совсем перестанет называть меня папочкой.
