– Да, удивительно. Человек, который плохо стреляет, убивает
одним точным снайперским выстрелом. Правда, не того, кого хотел. Потом бежит в
ужасе к метро, возвращается домой, кладет пистолет назад в ящик и живет дальше
как ни в чем не бывало.
– Именно так, – энергично кивнул Чернов, – и я не вижу здесь
никаких противоречий. На одной чаше весов – пистолет, мотив, отсутствие алиби,
дневник этого несчастного Гришечкина. А на другой что? Разговор с сумасшедшей
старухой? Некое смутное ощущение, будто что-то все-таки не так? Да, у меня тоже
оно есть. Ну и что? Для суда это не довод. А насчет старухи – будь она трижды
нормальной, все равно ради своей внучки наплела бы, что это ты выкрал, а потом
подбросил пистолет. А звонки? Анонимные звонки и дурацкая мистическая история с
какими-то щепками в подушке? Ведь все так четко укладывается в одну схему. Куда
ни ткнись – сплошные доказательства, прямые и косвенные, какие хочешь.
– Уж больно их много, доказательств, – пробормотал
Кузьменко, – прямых, косвенных… Даже искать не пришлось. Все на тарелочке с
голубой каемочкой преподнесли: кушайте, господа, не трудитесь, вот вам убийца.
Она убила, конечно, она. А кто же еще?
– Ваня, прекрати, – поморщился Чернов. – Ну действительно,
кто же еще?
* * *
Трезвонил домофон, но в первую минуту Кате показалось, это
опять ее сотовый, и опять она услышит сейчас какую-нибудь многозначительную
пакость. Было тяжело выкарабкиваться из глубокого, крепкого сна. Но упрямое
треньканье не утихало. Открыв наконец глаза и взглянув на часы, Катя
обнаружила, что уже десять, вспомнила о Луньке и Митяе, встала, прошлепала
босиком в прихожую, сняла трубку.
– Это Митяй, – буркнул недовольный мужской голос.
– Да, доброе утро. Подождите, пожалуйста, в машине. Я
спущусь через пятнадцать минут. – Хорошо. Вишневый джип «Чероки» 458МЮ.
Пока Катя умывалась, чистила зубы, приводила себя в порядок,
она пыталась собраться с мыслями. Но было невыносимо начинать день с того
кошмара, о котором она заставляла себя не думать, засыпая в начале пятого утра.
Она надеялась узнать нечто важное от Светы Петровой. Света
мертва. Бориска-помоечник мог видеть, а возможно, и видел убийцу. Он мертв.
Свету задушили, инсценируя ограбление. Бориска отравился этиловым спиртом. Так
сказал врач «Скорой.».
Ночью, а вернее, под утро, всего несколько часов назад,
вместе со «Скорой» приехал милицейский наряд. На Катин вопрос, не может ли это
оказаться убийством, толстый низенький капитан отреагировал своеобразно. Он
смерил Катю надменным, испепеляющим взглядом, фыркнул, смачно сплюнул на
асфальт и произнес:
– Да хоть бы они все передохли.
– Ах ты, козел вонючий! Мусор! – взвилась Сивка, которая
стояла тут же, тихо монотонно всхлипывая.
– Что ты сказала? – Капитан двинулся на Сивку. – Ну-ка
повтори, что ты сказала? Сейчас за козлов ты у меня… – Не надо, не трогайте ее,
– вступилась за бомжиху Катя.
– А вы, женщина, не лезьте, идите домой. Нечего тут! –
рявкнул на Катю капитан.
– Все вы козлы, суки, ненавижу! – Сивка завелась всерьез,
стала визжать на весь двор.
Ее грубо, тумаками, с безобразной матерщиной затолкали в
милицейскую машину. Катя впервые в жизни наблюдала вблизи такую сцену. Ей стало
жалко грязную, несчастную бабу. Она, вероятно, любила своего Бориску.
Вообще всех стало жалко: Свету Петрову, вредную, склочную,
тоже несчастную, и ее маму, Эллу Анатольевну, и Глеба, и себя. Хотелось сказать
что-то резкое, оскорбительное толстому капитану милиции, которому все по фигу.
Ну человек же умер! А другой человек плачет над ним. Почему тебе так приятно
куражиться над пьяной теткой? Оставь ее в покое. Ты так остро реагируешь на
оскорбления при исполнении? У тебя такая нежная, ранимая душа под милицейским
кителем, что ты плачущей бабе «козла» простить не можешь? Ну дай ты ей
откричаться, отплакаться, ну не бей ты ее с таким явным удовольствием, с полным
ощущением своего права, своего морального и физического превосходства.
Остановись, капитан. Пусть они бомжи, пусть от них воняет. Они люди.
Однако ничего этого Катя не сказала. Молча развернулась,
побрела к своему подъезду. Колотил озноб, и от того, что промолчала, не
вступилась за несчастную тетку, становилось еще гаже. Понятно, никакого смысла
в ее заступничестве не было бы, и все-таки… С этим гадким чувством она уснула,
и утром, наспех приводя себя в порядок перед визитом к вору в законе Луньку,
так не хотела опять возвращаться все к тому же гадкому чувству собственной
беспомощности и опасности, которая бродит где-то рядом, совсем близко, забегает
вперед, предупреждая каждый Катин шаг, смеется в телефонной трубке, а возможно,
и в глаза заглядывает.
Митяй курил в джипе, коротко просигналил, когда она вышла из
подъезда. Перед разговором с Луньком надо успокоиться и собраться. Если она
твердо решила взять на себя казино, то этот разговор вдвойне важен. Лунек будет
вежливо проверять ее «на вшивость», и от того, как она поставит себя с самого
начала, зависит очень многое.
Лунек ждал ее в своем офисе-особняке в Сокольниках. Бесшумно
раскрылись стальные ворота и тут же закрылись, пропустив джип. В гостиной на
журнальном столе стояли ваза с фруктами и пепельница.
– Привет, соня. Завтракать будешь? – Лунек встал ей
навстречу, поцеловал в щеку.
– Буду, – кивнула Катя и уселась в глубокое мягкое кресло.
Лунек щелкнул пальцами, через минуту пожилой, бритый под
«ноль» мужик, которого Катя прежде никогда не видела, вкатил сервировочный
столик. На столике дымилась большая серебряная турка с кофе, стояли высокие
стаканы с ледяным апельсиновым соком, тарелки с поджаренными ломтиками ржаного
хлеба, с сыром, ветчиной, вазочки с черной и красной икрой.
– Ну как, ты обдумала наш разговор? – спросил Лунек,
разливая кофе по чашкам. – Ты готова стать единственной наследницей? Или у тебя
есть сомнения?
– Если честно, сомнения у меня есть, – призналась Катя, –
во-первых, я ничего не смыслю в игорном бизнесе. Во-вторых, очень люблю балет.
И, в-третьих, не совсем понимаю, почему нельзя поделить все на троих, как
положено по закону. Грубо говоря, почему именно я?
– Объясняю по пунктам, – усмехнулся Лунек. – Что касается
игорного бизнеса, то твой муж тоже сначала в нем ничего не смыслил. Но освоился
довольно быстро. Дальше. Ты любишь балет и понимаешь, что если возьмешь на себя
казино, то танцевать уже не сможешь. Хорошо, что ты это понимаешь. Но, видишь
ли, если ты откажешься от казино, то никто не гарантирует, что твой театр не
развалится. Он ведь никому, кроме тебя, по-настоящему не нужен. Извини, но мне
тоже. Балет – это, конечно, красиво, возвышенно, однако дохода не приносит.
Только одни расходы. Я готов с ними смириться просто из уважения к тебе. А
насчет возможности танцевать – тебе, извини, уже не двадцать. Я в этом плохо
разбираюсь, но знаю: ваш балетный век короток. Ну сколько еще ты продержишься в
примах? Надо думать о будущем. И последнее, главное. Почему именно ты?
Калашников-старший, как тебе известно, уже владеет определенной долей акций.
Если к этому прибавится еще солидный куш, одна треть от части Глеба, то
получится много. Но я боюсь, получится еще больше, ибо Константину Ивановичу
ничего не стоит уговорить Надежду Петровну отказаться от своей трети в его
пользу. Таким образом, в руках одного человека окажется шестьдесят процентов от
контрольного пакета. При всем моем уважении к Константину Ивановичу, я не
уверен, что он устоит перед искушением, не попытается захапать все целиком и
выйти из-под моего контроля. И у его юной жены тоже губа не дура. Она очень
бойкая девочка, очень… В общем, они стоят друг друга, и из двух вариантов – они
или ты – я выбрал тебя. Я понятно излагаю?
