– Она бы тебе ответила, что отогнала машину в автосервис, –
заметил Паша, – или еще что-нибудь сочинила бы.
– Господи, ну почему? Почему ничего нельзя знать заранее? –
прошептала Катя чуть слышно. – Не болтала бы я, что мы рано вернемся, был бы
Глеб жив. Задержались бы мы на фуршете… Ну что стоило задержаться хотя бы на
пятнадцать минут.
Они ехали по Ленинградскому шоссе к Москве. Машин в это
время было совсем мало. Изредка в лицо ударяли встречные ослепительные огни, и
Катя морщилась, как отрезкой боли.
– Она бы все равно убила, – тихо произнес Паша, – не тогда,
так в другой раз. Судя по тому, как тщательно она готовилась, как продумывала
каждую деталь, ей очень надо было от твоего мужа избавиться. Очень.
– Нет! – почти выкрикнула Катя. – Такой подходящий момент ей
вряд ли представился бы в другой раз. Как будто черт ей ворожил в ту ночь.
– А все-таки зачем она это сделала? Ты обещала рассказать
про ее мотив, – напомнил Паша.
– Не могу, – Катя опять болезненно поморщилась, – прости, не
могу сейчас. Потом, позже, обязательно расскажу. Я теперь все знаю: как, зачем,
но сил больше нет обсуждать все это.
– Ты есть хочешь? – спросил Паша после долгой паузы.
– Нет. Спать хочу. И плакать.
Остаток пути ехали молча. Когда Катя остановила машину возле
его дома, он сказал, прежде чем открыть дверцу:
– Ты простишь меня, если задам тебе все тот же глупый
вопрос?
– Конечно, прощу, – слабо улыбнулась Катя, – но лучше не
задавай.
– Ладно. Позвони мне, когда доедешь. Я не лягу спать без
твоего звонка.
Он прижался губами к ее виску, всего на секунду, и быстро
вышел из машины.
«Так нельзя поступать с человеком, – подумала Катя,
выруливая на пустое Садовое кольцо, – меня никто, кроме него, не любит».
На светофоре она закурила. Как хорошо и спокойно ехать по
пустой ночной Москве в середине сентября, когда еще совсем тепло, можно открыть
окно, чтобы ветер бил в лицо. Как вообще хорошо жить на свете, и как страшно
умирать молодым по чьей-то злой прихоти. Скоро девять дней. А потом сорок,
дальше пойдет счет на месяцы, на годы, и постепенно будет стираться в памяти
голос, лицо, запах. Почему-то сейчас куда ясней помнится большой, важный,
пятилетний мальчик Глебчик с волосами цвета лютиковых лепестков, и ежик,
который кололся сквозь влажную ткань панамки, и разноцветные блики на горячем
песке.
Катя вздрогнула от резкого сигнала. Веселый ночной таксист
махнул ей рукой из окна, улыбнулся и промчался мимо. Она обнаружила, что все
еще стоит на светофоре, хотя давно уже зеленый. Слезы текут ручьями, впервые за
эту неделю.
Она поехала очень медленно, постепенно справилась со
слезами, успокоилась и подумала, что надо заехать в ночной супермаркет, купить
какой-нибудь еды, потому что в доме уже ничего нет, и, наверное, бутылку
коньяку. Сегодня ровно неделя, и надо помянуть Глеба этой ночью. Просто
посидеть одной на кухне, поплакать по нему и помянуть.
В пустом супермаркете молоденькая кассирша дремала, уронив
голову на руки, встрепенулась, стала тереть глаза. Катя купила маленькую
бутылку коньяку, банку оливок, хлеб, сыр, несколько яблок. Паркуясь в тихом
дворе, поднимаясь на ступеньки подъезда, она поймала себя на том, что все время
оглядывается на черные кусты акаций у детской площадки.
Когда захлопнулась тяжелая железная дверь подъезда, она
замерла на миг, прислушиваясь к гулкой тишине лестничной площадки. Наверху
почудился какой-то шорох, еле слышная возня… Нет, показалось.
Лифт грохотнул, в чьей-то квартире сонно залаяла собака.
Катя вытащила ключи и опять замерла. Шорох повторился. Сердце подпрыгнуло к
горлу, в ушах зазвенело. И сквозь звон Катя явственно различила тихий женский
смех.
Смеялись наверху. Там, на подоконнике, между третьим и
четвертым этажами, сидела со своим молодым человеком соседская девочка Маша. Он
провожал ее, и они потом долго прощались, сидя на подоконнике, иногда до пяти
часов утра.
Глубоко вздохнув, Катя открыла дверь, привычным жестом
потянулась к выключателю в прихожей, чтобы зажечь свет. Но свет не зажегся.
«Лампочка перегорела», – подумала она.
И в этот момент уловила резкое движение воздуха у себя за
спиной, в ноздри ударил свежий, клеверный запах дорогих французских духов
«Мадам Жаме». А через долю секунды что-то тонкое, жесткое сдавило ей шею.
Катя закричала, боль была невозможной, такой оглушительной,
что даже собственный крик пробивался сквозь эту боль, как сквозь толстый
войлок. В глазах запрыгали алые бешеные огни. Краем сознания она догадалась,
что дверь еще не заперта, ударила по ней ногой изо всех сил. В левой руке все
еще был пакет с продуктами, она вскинула руку, пытаясь наугад попасть по голове
тому, кто стоял сзади.
Но боль была все сильней. Не хватало воздуха. Катя не успела
понять, куда пришелся удар, заметить, что дверь открыта настежь, не услышала
громкие голоса:
– Эй, что за дела? Кто там кричит?
Алые огни перед глазами слились в огромную, пульсирующую,
огненную массу. Потом стало темно. В непроглядной черноте каркали кладбищенские
вороны, ветер шуршал в старых акациях, выла, как раненая волчица, бомжиха
Сивка, матерились сонные злые милиционеры, и сквозь черный этот звуковой кошмар
прорывался хриплый, прокуренный голос: «Ну глаза-то открой, сушеная Жизель,
плохо тебе? Открой глаза…»
– «Скорую» надо! Ой, мамочки! Что же это?
– Машка, не дрожи так! Сейчас сама в обморок хлопнешься.
Дышит она, смотри, еще как дышит!
– Екатерина Филипповна! Откройте глаза, ну пожалуйста!
Катя жадно хватала ртом теплый воздух. Медленно, очень
осторожно, открыла глаза.
Два расплывчатых белых пятна. Живые голоса, мужской и
женский. Живые лица. Девочка Маша и ее приятель, мальчик в круглых блестящих
очочках.
– Ну, слава Богу! Что с вами такое? Давайте мы «Скорую»
вызовем.
– Не надо, – прошептала Катя сухими шершавыми губами.
Она с удивлением обнаружила, что не лежит, а полусидит у
своей открытой двери, упираясь головой в мягкую обивку. Вероятно, она не упала,
а сползла, поэтому не стукнулась головой. Они помогли ей подняться. Все плыло
перед глазами. Сильно болела шея. Катя прислонилась к холодной кафельной стене
рядом с дверью и продолжала тяжело дышать ртом.
– Маша, вы видели кого-нибудь? – спросила она, немного
отдышавшись и судорожно сглотнув.
