– Ровесница твоя. Двадцать три года.
– А этот, на «жигуленке», он так и будет с нами всю дорогу
пилить?
– Нет. Сейчас развернется и назад в Москву поедет.
– А откуда вы знаете, что она именно там собирается мочить?
А вдруг все-таки в машине пальнет?
– Слушай, отстань, а? – попросил Кузьменко.
Кладбище было почти заброшенным. Только с краю, у самого
леса, несколько ухоженных могил с узорчатыми железными крестами, выкрашенными
свежей масляной краской, с проволочными веночками и яркими, еще не увядшими
маргаритками. Здесь же неподалеку Катя заметила аккуратную четырехугольную яму.
Рядом высился холм. Маргоша остановила машину в двух шагах от ямы.
«А если упереться, не вылезать из машины? – с тоской
подумала Катя. – Или просто броситься бежать? Тогда она пальнет сразу, не будет
больше никаких разговоров и никаких шансов. Однако их и так нет. Только одно
остается: Отче наш…»
Мотор заглох. Стало слышно, как каркают вороны и где-то
совсем близко гудит большое шоссе. «Мы ехали в объезд, – догадалась Катя, –
она, конечно, бывала здесь раньше, знает местность, и решила подстраховаться,
не сворачивать с шоссе у самого кладбища. Какой теплый, мягкий день, солнечные
пятна на траве, на сером суглинке… и остави нам долги наша, яко же и мы
оставляем должником нашим…»
Маргоша выскочила из машины и распахнула заднюю дверцу. Дуло
смотрело Кате в лицо.
– Ну что, может, скажешь, где кассета?
– А если нет?
– Тогда выстрелю в живот и так засыплю. Это дико больно,
Катька. Лучше скажи.
«Это шанс… жуткий, чудовищный, но шанс…» – подумала Катя.
– Ну, ты же не маньячка, – сказала она вслух, чувствуя, как
садится до хрипоты голос.
– Не маньячка, – кивнула Маргоша, – потом я тебя, может, и
пожалею. Добью, чтоб не мучилась. Но только ты скажи, где кассета. Слушай, а ты
вообще вылезать из машины собираешься или как?
Все плыло перед глазами. Катя отчетливо видела
желтовато-серый, ровный бок ямы. Тонкие, срезанные лопатой клочья корней
торчали из комкастой сухой глины.
«Яко Твое есть сила, и слава… во веки веков. Аминь». Когда
руки в наручниках, перекреститься невозможно.
– Ты обещала дать мне покурить, – хрипло сказала Катя.
– Я раздумала. Где кассета? – Щелкнул предохранитель. –
Вылезай.
Катя медленно спустила ноги на землю. Медленно распрямилась.
Голова кружилась, ей показалось, она упадет сейчас прямо в эту яму, еще до
выстрела.
– От машины отойди, вот так, левее. Катя сделала шаг. Ноги
скользили по осыпающемуся суглинку.
– Ну, в последний раз спрашиваю, где кассета? Дуло смотрело
в живот.
И вдруг совсем рядом послышался громкий голос:
– Стоять! Брось оружие!
Маргоша сильно вздрогнула, резко, всем корпусом развернулась
на звук голоса, и в ту же секунду раздались два выстрела одновременно.
Оглушительно взметнулась в небо черная туча ворон. Маргоша покачнулась и стала
медленно падать в яму. Быстрый солнечный луч вспыхнул и погас в застывших
зеленых глазах.
Молоденький лейтенант тяжело дышал и испуганно озирался. На
его бронежилете с левой стороны был отчетливо виден след пули.
* * *
Черный «жигуленок» ехал к Москве по Дмитровскому шоссе.
Плечи все еще ныли, руки не слушались. На запястьях остались глубокие багровые
полосы, и Катя массировала их слабыми распухшими пальцами.
– Пару недель назад я полез на антресоли. У меня много старых
пластинок, я хотел достать наконец проигрыватель «Эстония», который валялся там
лет двадцать, попытаться что-нибудь с ним сделать. И обнаружил в самой глубине
мешок с вещами моей бывшей жены. Я долго думал, выкинуть или все-таки
позвонить, отдать. Потом вообще забыл. Так этот мешок и валялся в комнате.
– Твоя бывшая жена носила парик? – удивилась Катя.
– Она остригла волосы, очень коротко, почти налысо, по
какой-то своей сложной дурости. Потом купила этот парик, но так и не надела ни
разу. А духи я купил для тебя. В октябре год, как мы познакомились. Продавщица
сказала, это модная волна и фирма ужасно известная. Для молодой красивой
женщины – в самый раз. Я в этом ничего не понимаю, ну и решил, раз дорогие,
значит, наверное, хорошие. Ты не заметила сгоряча, что парик совсем старый,
пыльный, свалявшийся. А коробка с духами запечатана.
Катя уткнулась лбом в Пашино плечо и заплакала. В салоне
тихо играла музыка. Сладкий тенор знаменитого черного джазового певца начала
пятидесятых Джо Уильямса пел о чистой высокой любви, которой нет на свете.
Одни говорят – есть, другие – нет. Если вдруг отыщется
умник, который сумеет точно ответить, ему все равно никто не поверит.
Эпилог
– Больная Гуськова, просыпайтесь, за вами приехали!
– Кто? – Иветта Тихоновна открыла глаза.
– Ну кто? Внучка ваша.
Оля вошла в палату, присела на край койки, погладила бабушку
по голове, провела легкой ладонью по всклокоченным седым волосам.
– Бабушка, поехали домой.
– Явилась наконец, – проворчала Иветта Тихоновна и проворно
вскочила с койки. – Ну в каком ты виде? Как я с тобой по улице пойду? Мне
стыдно за тебя, Ольга! Ты – дочь офицера. Двух офицеров, и всегда должна быть
аккуратной, подтянутой.
Оля была в домашней фланелевой ковбойке и ветхих, вытертых
до белизны джинсах.
– А бледная-то, худющая, Господи, смотреть страшно.
Пойдемте, товарищ, – строго обратилась она к медсестре, – где мои вещи? Мне
надо переодеться. Ольга, тебе тот высокий милиционер передал мою просьбу? Он-то
передал, не сомневаюсь. А ты, разумеется, ничего не принесла, ни вафелек с
розовой начинкой, ни даже шоколадки. Ну, конечно, я так и думала! Хоть бы
причесалась, ходишь растрепой.
Они вышли на улицу. Было теплое, яркое утро. Позднее бабье лето.
– Ну куда ты несешься? Я не могу быстро… Подожди, еще
красный. Я тебя учила с детства, дорогу нужно переходить только на зеленый
свет. Вот, теперь пошли.
Ветер трепал длинные светло-русые волосы. Огромные
сине-лиловые глаза мягко мерцали на бледном, почти прозрачном лице. Лицо
светилось изнутри, особенно когда падал на него яркий солнечный свет. Прохожие
невольно оборачивались, вглядывались удивленно, замирали на миг и тут же
спешили дальше, вдогонку за утренними важными делами.
