– Даже если ты не сам это сделал, ты мог запросто Глеба
заказать. Ну подумай, кому, кроме тебя, это надо было? – спокойно рассуждал
Лунек.
– Мало ли кому? Я не заказывал и сам не мочил. Сукой буду… –
Сукой будешь, это точно, – усмехнулся Валера, – это я тебе гарантирую. Кто,
кроме тебя, работал в казино на Голубя?
Он спросил это быстро, равнодушно, как бы между прочим.
– Если я тебе скажу, меня Голубь из-под земли достанет, –
тихо, без всякого акцента произнес Нодар.
Ляля насторожилась. Она почувствовала, что Князь больше не
волнуется. Он сосредоточился, сжался, словно стальная пружина. От того, как он
сейчас поступит, зависит, останется он в живых или нет. Возможно, в голове у
него уже созрел какой-нибудь план. Интересно, какой?
– А если не скажешь, я тебя сейчас кончу. Здесь и сейчас, –
пообещал Лунек.
– Пусть она выйдет, – Князь покосился на Лялю. – Она выйдет,
я скажу.
– Свари-ка нам, Лялька, кофейку. Я еще не завтракал, –
ласково попросил Лунек.
Ляля отправилась на кухню. Ей не понравился взгляд, которым
проводил ее Нодар. Очень не понравился. Даже в желудке стало холодно.
* * *
– Оля! Ты разве не слышишь меня? Я уже второй час кричу. Я
что, в пустыне?
– Нет, бабушка, ты не в пустыне. Что случилось? Всего
двадцать минут назад она покормила бабушку ужином. На кухне был беспорядок, Оля
хотела сначала прибрать, но Иветта Тихоновна кричала, что умирает от голода и
нечего там возиться с посудой. Оле пришлось унести с письменного стола свою
пишущую машинку, сдвинуть в сторону книги и тетради с конспектами, покормить
бабушку в комнате. Гречневая каша, две большие котлеты, три бутерброда – хлеб,
масло, вареная колбаса – все исчезло за десять минут. Бабушка ела жадно,
быстро, неопрятно, крошки падали на письменный стол, масло таяло на подбородке.
Оля стояла и смотрела, иногда вытирала ей лицо салфеткой.
– Почему у тебя дрожат руки? – спросила Иветта Тихоновна.
– Ничего не дрожат. Все нормально, – ответила Оля, комкая
салфетку.
– А что у тебя с лицом? У тебя такое лицо, будто ты чем-то
недовольна.
– Я всем довольна. У меня нормальное лицо. Прости устала.
– Устала? А почему ты так поздно вернулась? Где ты была?
– В университете, потом на работе.
– Но ты пришла в половине второго ночи, занятия кончаются в
четыре, работа у тебя с шести до одиннадцати. Где ты была?
– Гуляла, – пробормотала Оля, собирая со своего письменного
стола грязную посуду.
– С кем ты гуляла? – Иветта Тихоновна шумно пила чай с
молоком, хрустела вафлями.
Оля не заметила, как исчезла целая пачка дешевых вафель,
осталась только блестящая обертка со сладкими крошками. А она-то рассчитывала,
что хватит хотя бы на два дня.
– Одна. Я гуляла одна.
– Врешь. Скажи, почему ты мне все время врешь? Оля ничего не
ответила, убрала со стола грязную посуду, протерла прозрачный пластик влажной
тряпкой, водрузила на место свою пишущую машинку, аккуратной стопкой сложила
тетради с конспектами.
После ужина она усадила Иветту Тихоновну в ванну с теплой
водой, тщательно вымыла, как маленького ребенка. Бабушка при этом стонала,
охала, кряхтела, словно мытье для нее было сущим мучением. Оля знала, что эту
простую процедуру Иветта Тихоновна может выполнить сама. Сил и ловкости у нее
достаточно. Она не упадет в скользкой ванной. Однако вот уже второй год она
играет в беспомощную, почти парализованную старушку.
– Я упаду и сломаю шейку бедра. Большинство людей моего
возраста умирает от перелома шейки бедра. Разве так сложно помочь мне вымыться?
Сейчас, когда все вечерние процедуры позади и можно наконец
побыть в тишине, не отвечать на вопросы, не выслушивать замечания, бабушка
опять кричит и требует чего-то.
– Если я не нужна единственной внучке, которой отдала всю
жизнь, какая разница, что случилось? Что это на тебе за кофточка? Ты купила
себе новую кофточку? На какие деньги? Ты говоришь, не хватает на фруктовый сок,
который мне необходим по состоянию здоровья, а я постоянно вижу на тебе новые
вещи.
На Оле была старая фланелевая ковбойка, застиранная до
неопределенного серо-желтого цвета. Эту ковбойку она носила дома года три.
– Бабушка, уже поздно. Я хочу спать. Пожалуйста, скажи, что
нужно, и отпусти меня.
– Ничего. – Иветта Тихоновна отвернулась к стене. – Мне
ничего от тебя не нужно.
– Хорошо, – кивнула Оля, – тогда я пошла спать.
– Конечно, ты пошла спать. А мне лучше умереть. Тебе ведь
трудно принести мне стакан воды. Я хочу пить, а моей единственной внучке трудно
принести мне стакан воды.
Оля, не сказав ни слова, вышла на кухню, вернулась с водой.
Иветта Тихоновна приподнялась на горе подушек и, взяв
стакан, стала внимательно рассматривать на свет.
– Что это? – спросила она наконец, и в ее голосе послышались
истерические нотки.
– Вода.
– Кипяченая?
– Конечно.
– А что ты туда добавила?
– Бабушка, я ничего туда не добавляла. Это чистая кипяченая
вода из чайника.
Оля взяла у нее стакан и отхлебнула.
– А чаю тебе трудно было сделать? Сладкого чаю. Или ты
решила перевести меня на хлеб и воду, чтобы скорее от меня избавиться?
– Если ты хочешь чаю, я сейчас сделаю.
– Нет, Оля. Я больше ничего не хочу. Иди. Иветта Тихоновна
выразительно поджала тонкие губы и опять отвернулась к стене. Оля поставила
стакан на тумбочку у кровати и вышла из комнаты.
В маленькой кухне был чудовищный беспорядок. Облупленная
раковина доверху наполнена грязной посудой, драный линолеум в черных,
несмывающихся разводах, крошечный стол, покрытый пожелтевшим, потрескавшимся
пластиком, завален газетами, тут же – мятый алюминиевый ковшик с жирными
остатками супа, сковородка со следами пригоревшей яичницы. Такое впечатление,
что бабушка весь день, пока нет Оли, ест и Читает газеты. Однако всегда
встречает внучку словами:
– Где ты была? Я чуть не умерла с голоду. С утра – ни крошки
во рту.
Психиатр сказала, что для старческого слабоумия характерна
неуемная жадность в еде. Потакать этому нельзя. Бабушку надо постоянно
сдерживать, одергивать.
