– Не распускайте ее. При такой запущенной форме истерической
психопатии ваша бабушка очень скоро превратится в чудовище, которое не только
измотает вам нервы, но и станет реально опасно.
Легко сказать – не распускайте. Стоило Оле немного повысить
голос, возразить или хотя бы задержаться на несколько минут в кухне, не
прибежать по первому зову, бабушка начинала кричать и метаться, как загнанный
зверь, иногда выскакивала во двор в тапках и халате.
– Моя внучка сживает меня со свету! Не кормит, издевается! –
Громовой голос Иветты Тихоновны звучал на весь двор.
Завсегдатаи двора, такие же «обиженные» старухи, получали
хороший заряд бодрости, с удовольствием проклинали всех неблагодарных внучек,
дочек, сыновей, невесток, зятьев скопом и Олю Гуськову в частности. Потом
какая-нибудь доброхотка звонила в дверь:
– Я вот тут вашей бабушке хлеба принесла. Вы ведь ее совсем
не кормите, бедненькую.
Обычно Оля выставляла вон доброхотку с ее хлебушком, но
иногда на это не было сил. Она молча уходила на кухню и сидела там, пока Иветта
Тихоновна громко рассказывала гостье про все ужасы своей жизни со
зверюгой-внучкой.
Сил у Оли вообще оставалось все меньше. А бабушка, чем хуже
соображала, тем крепче и энергичнее становилась.
Принимаясь за гору посуды, Оля с досадой обнаружила, что
жидкое моющее средство кончилось, придется обойтись вонючим склизким куском
хозяйственного мыла. Она машинально намыливала старые, потрескавшиеся тарелки,
чашки с отбитыми ручками, щербатые вилки и старалась ни о чем не думать.
Через час кухня стала сравнительно чистой, настолько,
насколько может быть чистым помещение, в котором пятнадцать лет не делали
ремонт. Оля отодвинула стол к плите, достала из стенного шкафа в коридоре
раскладушку, свернутый матрас и постельное белье. Вот уже два года она спала на
кухне. В квартире была всего одна комната. Как ни перегораживай книжным шкафом,
а все равно бабушкино безумие дышит в лицо, не дает уснуть. Иветта Тихоновна
кричит во сне, стонет, иногда громко храпит. Через стенку не так слышно.
Покончив с уборкой, Оля села на раскладушку и долго сидела,
уставившись перед собой в одну точку. Потом спохватилась, едва держась на
ногах, поплелась в ванную. Из зеркала над раковиной взглянули на нее огромные
глаза глубокого сине-лилового цвета.
– Это не я…. – прошептала Оля и отвернулась от своего
отражения.
Девушка в зеркале была красивой, как принцесса из детской
книжки. Именно таких принцесс изображают художники на цветных иллюстрациях к
дорогим подарочным изданиям.
Черные длинные ресницы, черные брови, вскинутые удивленно и
надменно, точеный прямой нос, яркий крупный рот, длинная гордая шея. Никакой
косметики, кожа светится сама по себе, тонкая, прозрачная, идеально чистая,
умытая с утра холодной водой. Ни пудры, ни губной помады. Все свое, живое,
натуральное. Щелкнув дешевенькой заколкой, Оля распустила длинные светло-русые
волосы, здоровые и блестящие, хотя она мыла их самыми простыми, дешевыми
шампунями, а иногда, когда совсем не было денег, пользовалась детским мылом и
ополаскивала водой с уксусом.
Такую красоту не испортишь застиранной до ветхости одеждой,
вечной усталостью, хроническим недосыпанием и недоеданием, нищетой,
издерганными нервами. Только старость, пожалуй, истребит этот ненужный,
напрасный дар природы, который Оле Гуськовой ничего, кроме беды, пока не
принес. Но до старости далеко, ей всего лишь двадцать три года.
Оля скинула линялую ковбойку, вылезла из потертых до белизны
джинсов, встала под горячий душ и зажмурилась. Сквозь шум воды она явственно
услышала высокий мужской голос:
– Ты не понимаешь, мне это ничего не стоит. Ну примерь хотя
бы платье. Я ведь покупал на глазок. И туфли. Ты посмотри на себя в зеркало,
Оля, это бред какой-то, ни одна нормальная женщина в наше время так не
одевается. А с твоей внешностью это просто грех. Ты ведь любишь рассуждать о
грехе. Ты все равно, конечно, самая красивая, но я не могу идти с тобой в
кабак, когда на тебе такие чудовищные тряпки.
– Не надо в кабак, давай останемся здесь вдвоем… – В памяти
всплывал собственный голос, но казался далеким и совсем чужим.
– Ты эти вещи отдай жене. Мне ничего не нужно.
– Во-первых, у нее все есть, во-вторых, она тебя худей и
ниже на полголовы. И нога меньше на два размера. К тому же она все покупает
себе сама и очень удивится, если я принесу… Оленька, солнышко, почему ты меня
так обижаешь? Я старался, покупал, а ты даже примерить не хочешь.
– Мне не нужны шмотки. Мне нужен ты… Я люблю тебя больше
жизни… Под горячей водой Оля мерзла, сердце бухало, словно церковный колокол.
Надо помолиться, надо к Исповеди пойти. Однако при мысли об исповеди она
почувствовала давящую боль в груди. Господи, какой грех, какой черный, мерзкий,
смертный грех.
Оля вышла из душа, закуталась в халат, такой же ветхий, как
все в этой маленькой нищей ненавистной квартирке, даже не взглянула на себя в
зеркало, не расчесала волосы.
«О, горе мне, грешному! Паче всех человек окаянен есмь,
покаяния несть во мне; даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…»
Слова молитвы застревали в горле, Оля не чувствовала в них
никакого смысла, просто повторяла, как выученное наизусть стихотворение.
Неужели даже молиться она теперь не сумеет? Нет покаяния, и прощения не будет.
Даже слез нет – ни слезинки.
Оля Гуськова за всю свою жизнь плакала только дважды. Первый
раз, когда узнала, что погибли мама с папой. Второй – когда умная усталая
пожилая женщина, профессор психиатрии, сообщила ей, что бабушка сошла с ума.
Оля почти не знала своих родителей. Папа, кадровый
офицер-пограничник, кочевал по гарнизонам. Мама, военный врач, кочевала вместе
с ним. То пустыня, то тайга, ужасный климат, неустроенный быт гарнизонных
городков – зачем это маленькому ребенку? Оля родилась на Дальнем Востоке. Когда
ей исполнился год, ее привезли в Москву и отдали бабушке Иве, Иветте Тихоновне,
маминой маме.
Бабушка была нестарой, всего пятьдесят пять, энергичной,
суровой, но маленькую Олю очень любила. Работала она инспектором районного
отдела народного образования. Оля с раннего детства привыкла видеть бабушку Иву
в строгом синем костюме-джерси, отделанном черной бейкой, в белой блузке с
отложным воротничком. Никакой косметики, никаких украшений. Простая короткая
стрижка, туфли-лодочки без каблука.
Родители приезжали в отпуск не чаще одного раза в год. Тихая
двухкомнатная квартира оживала, наполнялась музыкой, смехом, подарками,
гостями.
– Ну а с кем ты дружишь в детском садике? – спрашивала мама,
прижимая Олину светло-русую головку к груди, целуя тонкое, ангельски прекрасное
личико, огромные темно-синие глаза.
