Еще две недели назад, когда первый такой звонок разбудил
Катю в восемь утра, она жестко сказала себе: не дергайся, не обращай внимания.
Если ты прима, солистка, если у тебя богатый муж, пятикомнатная квартира, дом
на Крите, две машины и много всякого другого добра, всегда найдутся желающие
обидеть и напугать. Тогда, в первый раз, хриплый женский шепот произнес:
– Сегодня на спектакле ты, сушеная Жизель, сломаешь ногу.
Потом сразу – гудки отбоя.
Сделав смертельное усилие. Катя улыбнулась своему бледному
отражению. Немного губной помады, тонкий слой пудры, несколько капель духов. И
никакой паники. Та, которая звонит, чувствует себя значительно хуже, чем Катя.
Пусть она, телефонная шептунья, паникует, сходит с ума. А Кате ничего не
страшно. Она станцевала сегодня леди Макбет.
Катя встала, оглядела себя в огромном зеркале. Гладкая юбка
из тонкой черной кожи, простой кашемировый пуловер цвета топленого молока,
черные туфли-лодочки на среднем каблуке. Пожалуй, слишком строго и буднично, но
она не собирается застревать на фуршете. Она устала и хочет спать.
– Катюха! – завопил Глеб, увидев ее в банкетном зале. –
Радость моя, рыбонька, ну иди сюда, я тебя поцелую!
Он шел к ней, пошатываясь, растопырив руки. Толпа
расступалась, на лицах Катя замечала тактичное равнодушие, мягкие усмешки.
Кто-то отворачивался, делая вид, будто ничего не происходит. Кто-то смотрел на
Катю с искренним сочувствием. Фотовспышки слепили глаза. Глеб Калашников
наступил на ногу пожилой даме-музыковеду, дама вскрикнула, шарахнулась в
сторону, высокая ваза с фруктами рухнула на пол. Яркие апельсины и яблоки
запрыгали по паркету, как теннисные мячики.
Катю поздравляли, целовали, надежное плечо партнера,
танцовщика Миши Кудимова, закрыло ее от чьей-то наглой видеокамеры.
– Все отлично, Катюша, мы с тобой молодцы. Я уже сматываюсь,
сил нет… Вот этого репортеришку с серьгой надо вывести отсюда, подожди, я
сейчас.
Миша шагнул к громиле-охраннику, который со скучающим видом
стоял в дверях, что-то быстро шепнул. Охранник подхватил под руку бесполое
существо в кружевном лимонно-желтом пиджаке, с громадным фальшивым бриллиантом
в ухе. Катя узнала его, это был один из самых скандальных тележурналистов
Москвы. Именно он только что упирал свою видеокамеру Кате прямо в нос, пытаясь
выбрать план побезобразней.
«Он снимает рок-звезд, зачем ему классический балет?» –
подумала Катя, провожая взглядом лимонный пиджак.
Через полчаса ей удалось усадить Глеба в машину. А еще через
двадцать минут Катин белый «Форд» подъехал к дому в тихом переулке, неподалеку
от проспекта Мира.
Прихватив несколько букетов с заднего сиденья, они
направились к подъезду. Глеб шел на заплетающихся ногах и напевал все тот же
дурацкий шлягер. Споткнувшись, он обрушился на жену и повис на ней всей своей
пьяной тяжестью. Кате едва удалось подхватить его и удержаться на ногах. Букеты
крупных роз с целлофановым шелестом посыпались на асфальт. И в этот момент
раздался негромкий выстрел. Вверху, на третьем этаже, в темном распахнутом
настежь окне мягко качнулась светлая занавеска.
* * *
Народный артист России, лауреат Ленинской премии за
выдающиеся заслуги в советском киноискусстве, лауреат «Оскара» за лучшую
мужскую роль в нашумевшем фильме 1989 года «Задворки империи», депутат
Государственной думы, профессор Константин Иванович Калашников сидел в кафе на
площади СанМишель и прихлебывал кофе с молоком маленькими глотками. Каждый раз,
прилетая в Париж, он обязательно заходил в это кафе.
Когда-то давно, в счастливом шестьдесят четвертом году,
худой узколицый Костя Калашников играл белого офицера в фильме о гражданской
войне, скакал на коне по степи, красиво умирал от удара красноармейской сабли.
Вечерами после съемок в дрянной гостинице маленького степного городка читал
запоем Хемингуэя. В дикой казахской степи было приятно читать о Париже. Париж
состоял из сиреневой дымки и бесчисленных маленьких кафе. В гостиничном буфете
кормили хлебными котлетами и сухой желтой пшенкой.
В шестьдесят четвертом артисту кино Константину Калашникову
по паспорту было двадцать пять, на вид – не больше двадцати, а чувствовал он
себя на восемнадцать. Эта странная арифметика создавала иллюзию, будто время
может двигаться вспять, и дарила робкую надежду на бессмертие. Он читал
Хемингуэя и мысленно шел по Парижу, вскидывая молодое породистое лицо навстречу
нежному туману Монмартра.
В соседнем номере, за тонкой гостиничной стенкой, актриса
Надя Лучникова напевала песню молодого, категорически запрещенного Александра
Галича:
«Облака плывут в Абакан…» Надя играла красную партизанку. В
фильме Костя ее допрашивал, грязно приставал, она отвешивала ему звонкую
партизанскую пощечину. Потом ее расстреливали, Костя-белогвардеец командовал:
«Пли!» и играл лицом сложные чувства: смесь классовой ненависти и тайной
безнадежной влюбленности.
Глубокой ночью Костя перебирался в номер к Наде, ее соседка,
помощник режиссера Галочка, перебиралась в номер к оператору Славе, а сосед
Славы, молоденький осветитель Володя, уходил спать в степной городок, к
одинокой библиотекарше.
Панцирные гостиничные койки неприлично скрипели, но этого
никто не слышал. На рассвете по бледному небу плыли палевые степные облака.
Надя Лучникова расчесывала перед открытым окном длинные пепельно-русые волосы,
втягивала холодный горьковатый воздух тонкими ноздрями и опять напевала Галича.
Облака поворачивали с востока на запад и плыли к Парижу, сливались с нежной
акварельной дымкой, пропитывались, запахом кофе и духов.
У Нади был маленький флакон «Шанели №5». Потом многие годы
этот сладкий аромат напоминал Косте вовсе не Париж, а казахскую степь и грязную
гостиницу со скрипучими койками.
Через полгода они с Надей скромно расписались. Она была на
шестом месяце, живот заметно выпирал, и тетка в загсе смотрела на них
неодобрительно.
Сына назвали Глебом.
Знаменитая фотография Хемингуэя – мужественное лицо, борода,
высокий грубый ворот свитера – висела в московской квартире над тахтой,
покрытой клетчатым пледом. Кроме тахты, пледа и этой фотографии, у них с Надей
не было почти никакого имущества.
Через год Костю Калашникова пригласили сыграть Феликса
Дзержинского. Потом ему поручили читать приветственные стихи на партийном
съезде. Еще через год он стал заслуженным артистом, работал в одном из лучших
театров Москвы, без конца снимался.
Квартира обрастала мебелью. Костя обрастал здоровым жирком.
Надя больше не снималась, варила диетические низкокалорийные супчики, терла
морковку, растила Глеба.
В конце семидесятых Костя Калашников попал в Париж. Ему
доверили играть Ленина. Он вовсе не был похож на пролетарского вождя, однако
для партийного режиссера, работавшего в традициях социалистического реализма,
это не имело значения. Вождь в исполнении Калашникова получился высоким
элегантным интеллектуалом.
