– Почему ты не рассказала ничего следователю?
– Во-первых, звонки прекратились. Во всяком случае, уже
сутки она не звонила. – Катя поднялась с пола и направилась в ванную. –
Во-вторых, мне не хочется, чтобы кто-то рылся в нашем семейном грязном белье.
В-третьих… – Катя не договорила и закрылась в ванной.
Ей меньше всего хотелось сейчас обсуждать эту неизвестную
злобную идиотку с ее телефонными гадостями. Конечно, Жанночка отчасти права. У
убийцы была возможность выстрелить на несколько секунд раньше, когда они шли с
Глебом к подъезду. Они ведь просто шли рядом. Если он метил в Глеба, логичней
было бы… «Стоп, – сказала себе Катя, – я не буду лезть в это. Логика убийцы
меня не интересует. Слишком больно сейчас об этом думать, прокручивать в голове
тот жуткий момент, звук выстрела и как мы шли через двор, от машины к подъезду…
Нет, хватит. И следователю я ничего не буду рассказывать. Это обязательно
дойдет до журналистов, они ухватятся. Такой лакомый кусок семейного дерьма, да
еще с мистическим душком. Ведь дело не только в этих дурацких звонках…»
Катя вылезла из душа, закуталась в теплый халат. Из кухни
вкусно пахло свежесмолотым кофе. Хорошо, что Жанночка поживет здесь немного. С
ней спокойней и уютней.
– Ешь, – Жанночка протянула ей горячий бутерброд с сыром,
сверху тонкий ломтик малосольного огурца, прозрачный кружок редиски и листик
петрушки.
Она не могла просто положить кусок сыра на кусок хлеба.
Приготовление любой еды, даже примитивного бутерброда, было для нее высоким
искусством.
– Окно закрыть? – спросила Жанночка и поставила перед Катей
стаканчик вишневого йогурта. – Ты дрожишь. Тебя знобит, что ли?
Катю действительно знобило. Она сидела съежившись, руки
стали опять ледяными. У нее было низкое давление, руки и ноги всегда холодные,
даже когда тепло. А в последние два дня ее постоянно бил озноб, она согревалась
только у балетного станка или под горячим душем.
– Закрой, – кивнула Катя, – и сядь, поешь. Не суетись.
Машинально спрятав руки в глубокие карманы халата, она
нащупала в одном из них что-то мягкое и вытащила.
Это был лифчик. Обыкновенный белый женский лифчик, дешевый,
простой, без всяких кружев и бантиков, явно не новый, ношеный. Взяв брезгливо,
двумя пальцами, предмет чужого туалета, Катя поморщилась.
– О Господи, – выдохнула Жанночка, – подожди, не выбрасывай.
– Что, тоже следователю показать? В мешочек положить как
улику? – нервно усмехнулась Катя.
– А ты уверена, что это не твой? – осторожно спросила
Жанночка.
– Я такие в жизни не носила, к тому же он размера на два
больше… – Катя встала, открыла шкаф под раковиной, бросила находку в помойное
ведро и отправилась в ванную, мыть руки.
– На тебе халат Глеба, – прошептала Жанночка ей вслед.
– Крестовская! Выйди из класса! И чтобы завтра с родителями!
– А в чем дело? – Маргоша смерила учительницу математики
надменным насмешливым взглядом.
– Вон, я сказала! – Голос учительницы сорвался до визга.
Маргоша повела плечами, не спеша поднялась и очень медленно,
плавной походкой манекенщицы направилась к двери. Класс молчал. Математичка
провожала худенькую длинноногую девочку в слишком короткой форме, со слишком
красивыми огненно-рыжими волосами ненавидящим взглядом.
Маргоша небрежно толкнула дверь ногой. Она старалась ничего
не задеть руками. Тонкие пальцы были напряженно растопырены. На длинных ногтях
еще не высох свежий бледно-розовый лак. Остановившись в проеме двери, она
оглянулась, сверкнула яркой зеленью глаз и громко, нараспев произнесла:
– «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».
Пушкин. «Евгений Онегин».
Соседка по парте Оля Гуськова, опомнившись, быстро завинтила
бутылочку дешевого польского лака, спрятала в карман своего черного фартука.
Сама она ногтей никогда не красила и об их красе не думала. Она знала, что
Маргоша стащила лак у своей матери. Если сейчас математичка отнимет бутылочку,
то Маргоше потом ужасно попадет. А так – она потихоньку положит на место, и все
обойдется. Маргошина мать ничего не узнает. А в школу придет отец. Он тихий и
Маргошу никогда не ругает.
Дверь сильно хлопнула. Маргоша изящно лягнула ее ногой
снаружи. Математичка про лак забыла. Несколько секунд она стояла с открытым
ртом. Лицо ее медленно багровело. Она забыла не только про лак, но и про урок,
про класс, который замер и жадно ждал, что будет дальше.
А дальше учительница бросилась вслед за четырнадцатилетней
нахалкой, догнала ее, схватила за бретельку фартука и потащила к директору.
Дешевая рыхлая ткань треснула, бретелька с мясом оторвалась от пояска., –
Интересно, кто будет платить за испорченную школьную форму? – задумчиво, как бы
размышляя вслух, произнесла Маргоша.
Директор, молодой, но уже лысеющий мужчина, долго успокаивал
пыхтящую учительницу, налил воды из графина. Она пила жадно, и золотые зубы
постукивали о тонкий край стакана.
Директор был человеком новой формации, в школу пришел
недавно, долго задерживаться не собирался. Он не одобрял старые варварские
методы воспитания и постоянно конфликтовал с учительским коллективом.
– Она ведет себя вызывающе! – кричала шестидесятилетняя
математичка. – Она срывает уроки! Красит ногти не стесняясь, когда я объясняю
новый материал! Она красит ресницы в четырнадцать лет! Она развращает других!
– Ресницы я не крашу. У меня они от природы такие, –
спокойно произнесла Маргоша, – и никого я не развращаю. Просто вы, Зинаида
Дмитриевна, плохо относитесь к девочкам. Особенно к красивым. Да, нехорошо
красить ногти на уроке. В этом я с вами согласна, вину свою признаю полностью.
Извините. Но в остальном вы не правы.
– Замолчи, дрянь такая! Выйди вон! – Учительница крикнула
так громко, что сорвала голос, хрипло закашлялась.
– Да, Крестовская, – поморщился директор, – выйди и подожди
в коридоре.
– Таких надо гнать из школы! – сипло зашептала учительница,
когда за девочкой закрылась дверь. – Совсем распустились! Озверели! Никакого
уважения.
– Ну, уважение надо заслужить, – медленно проговорил
директор, – и нельзя так кричать на детей. Да, девочка ведет себя несколько
вызывающе, но вы сами провоцируете, унижаете ее. У них сейчас сложный
переходный возраст, нельзя об этом забывать. Вам, кстати, сколько до пенсии
осталось?
Учительница опять покраснела, потом побледнела. Ей нисколько
не осталось до пенсии, уже пора было. А на пенсию разве проживешь? И школа эта
в двух шагах от дома. О Господи, что за времена!
