– Я умру за тебя… мы теперь вместе навсегда… Глеб считал
себя тонким знатоком женской психологии. Его на мякине не проведешь. Это сейчас
она за него умрет, а завтра будет капризно клянчить новую шубку, колечко с
бриллиантиком. Знаем мы эти штуки… Однако ведь правда девственница, елки-палки.
Но ни завтра, ни через месяц, ни через полгода Оля не
попросила у него ничего, что можно купить за деньги. Ее любовь была совершенно
бескорыстна и чиста. Она хотела только одного – быть рядом с Глебом всегда,
каждую минуту. Она говорила, что не может делить его с другой женщиной, и
требовала развестись с женой. Иногда рыдала и даже теряла сознание. Говорила,
что покончит с собой. Рассуждала о грехе и блуде. Не видела никаких препятствий
для развода, так как с женой Глеб не был обвенчан в церкви.
– Слушай, – как-то посоветовала мудрая Маргоша, – ну
повенчайся ты с Ольгой потихоньку. Что тебе стоит? Никто не узнает, а она
успокоится хоть немного. А то ведь и правда сотворит с собой что-нибудь… – С
ума сошла! Я ведь от Кати уходить не собираюсь.
– Никто не говорит о разводе, – пожала Маргоша плечами, –
живи, как жил. Просто устрой ты этот спектакль. И тяни время, скажи, мол, не
можешь бросить Катю так вот сразу, надо разменивать квартиру, а сейчас недосуг.
В общем, не мне тебя учить.
– Да уж, – фыркнул Глеб, – не тебе.
Обвенчаться с Ольгой он все-таки не решился. В Бога не
верил, но становилось не по себе, когда он представлял, что древний обряд будет
для него всего лишь спектаклем. Страшновато, паскудно как-то венчаться при
живой жене, давать торжественное обещание вечной верности странной,
непредсказуемой Ольге.
И он тянул время, морочил ей голову, как мог, гасил истерики
поцелуями. Возможно, он и расстался бы с ней. Слишком утомительным стал этот
роман, слишком много требовал сил и вранья. Но каждый раз, решая сказать свое
мягкое тактичное «прости», он смотрел в ее сине-лиловые огромные глаза, вдыхал
запах шелковых светло-русых волос и думал: «Нет. Только не сейчас. Не сегодня».
В тот памятный морозный вечер на даче, в старый Новый год,
всем было весело и легко. Только один человек молчал, не смеялся, почти ничего
не ел и не пил.
Толстый управляющий Феликс Гришечкин не сводил с красавицы
Оли маленьких круглых глазок. Но этого никто не заметил.
Белый «шестисотый» "Мерседеса остановился у пивного
ресторана «Креветкин и К°» неподалеку от Кольцевой дороги. Из машины вышли двое
угрюмых широкоплечих кавказцев. Одеты они были стандартно – дорогие кожанки,
приспущенные штаны. Потом, покашливая, не спеша, вылез третий, высокий, страшно
худой, почти лысый. Ему еще не перевалило за тридцать, но выглядел он на все
пятьдесят. В сутулой костлявой фигуре было что-то болезненное, старческое.
Несколько длинных прядей зачесаны от виска к виску,
прилеплены к лысине каким-то жирным пахучим лосьоном. Низкий скошенный лоб,
маленький, востренький, как голубиный клюв, носик. Бирюзовый дорогой костюм
болтался на хилом теле, как мешок на огородном чучеле. Некоронованный вор
Голубь мужской красотой не блистал, зато блистал золотом часов «Ролекс»,
бриллиантами трех массивных перстней.
Голбидзе любил украшать себя почти как женщина. На лохматой
впалой груди под шелковой огненно-красной сорочкой висела толстая платиновая
цепь. Крупными бриллиантами высокой пробы посверкивали запонки и галстучная
булавка.
Двое охранников вошли с хозяином в ресторан, двое остались в
машине. Чернокожий швейцар в розовой ливрее с серебряными галунами поклонился
почти до земли.
В зале, украшенном рыбацкими сетями, моделями старинных
парусников и настоящими почерневшими корабельными якорями в декоративной
ярко-зеленой тине, было пусто и тихо. Ни души. Только метрдотель в смокинге и
два официанта, одетые в матросские костюмы, стояли наготове, вытянувшись по
струнке.
Через минуту к ресторану подъехал темно-вишневый джип. Из
него вылез невысокий, крепенький Валера Лунек, одетый так же, как два его
телохранителя, – кожанка, джинсы. Никаких перстней и цепей. Жидкие темно-русые
волосы подстрижены строгим военным бобриком.
Черный швейцар не стал кланяться до земли. Лунек не любил
холопского понтярства.
– Уже здесь, – тихо прознес швейцар, – с ним двое с
волынами.
Чернокожий говорил по-русски с легким украинским акцентом.
– Давно приехали? – спросил Лунек.
– Только что.
Голубь сидел, сгорбившись, жадно курил и даже не взглянул на
Лунька, когда тот вошел в зал. Они не обменялись рукопожатием, не кивнули друг
другу.
– Князь у тебя? – мрачно спросил Голубь.
– Пусть ребята пока шары погоняют, – сказал Лунек,
усаживаясь напротив, – нам с тобой лучше наедине поговорить.
– У меня от моих братанов секретов нет, – ответил Голубь.
– Это я уже понял, – усмехнулся Лунек. Длинное лицо Голубя
нервно передернулось. Ему не понравилась эта фраза, и тон не понравился, и
усмешка.
– Ладно, – кивнул он двум своим громилам, – идите,
расслабьтесь.
Когда телохранители обоих авторитетов скрылись за зелеными
шторами бильярдной, Лунек тихо произнес:
– Твой Князь замочил Калашникова.
– Он не мочил, – Голубь покачал головой, – и ты это знаешь.
– Зачем звал? – спросил Лунек.
– Не хочу крови. Звал для последнего разговора. Не отдашь
казино – будет кровь.
– А не жирно тебе, Голубь? – прищурился Лунек.
– Значит, по-хорошему не отдашь? – медленно произнес
Голбидзе.
– Эй, ты никак базарить пришел? – Лунек усмехнулся. – Гляди,
поперхнешься. Ты Князя своего хочешь получить? Или мне оставляешь?
– Князя забирай. Я хочу казино.
– И не жалко тебе братана сдавать?
– Он козел. Забирай.
– Вот, значит, как? Козел, говоришь? Нехорошо… А узнают твои
земляки, как легко ты сдал Князя? Что будет? Он ведь разговорчивый, особенно со
страху. Вдруг не уберегу я его, окажется на Петровке и не только про тебя, про
многих начнет звенеть. Со страху. И получится, что сдал ты не его одного.
Узкое лицо Голубя позеленело. Если Нодар Дотошвили заговорит
на Петровке, то скажет очень много. Не только о нем, Голубе, но и о нескольких
серьезных кавказских авторитетах, с которыми ссориться вовсе не стоит. Князь
всех сдаст. И виноват будет он, Голбидзе. Князь – его человек. А уж менты
постараются. Безопасность такому свидетелю обеспечат. Это своих, русских, они
неохотно ловят, а кавказцев крошат с большим удовольствием.
