К Кате они ввалились с откупоренной бутылкой французского
коньяка, тут же стали пить прямо из горлышка, по очереди, и все совали бутылку
Кате:
– Выпей с нами, красавица, что ты ломаешься?
– Слушай, зачем такой худой-усталый? Эй, Калашник, ты пачыму
плохо кормишь свою жену? У меня чытыре жены, все толстый, мясистый, красивый, а
у тебя одна, смотри какие ручки у нее слабий. Женщина должна дома сидеть, а не
по сцене прыгать.
При этом один, самый пьяный, со смехом стал щупать Катино
голое плечо. А Глеб сидел в кресле, закинув ноги на маленький журнальный
столик, и разговаривал по радиотелефону.
– Ну, солнышко, не обижайся, – тихо ворковал он в трубку, –
у меня очень важные гости… Ну, давай завтра… Я тебе обещаю… Оль, перестань, не
заводись… На важных гостей, которые не ведали, что творили, он не обращал
внимания. Катя знала, кто такая эта Оля. Терпение лопнуло.
– Пожалуйста, выйдите отсюда все, – сказала она спокойно,
стараясь не повышать голос.
– Глеб, нас здесь не уважают, – рыгнув, заметил один из
гостей.
– Все, целую тебя, солнышко, не грусти, – пропел Глеб в
трубку и недовольно посмотрел на жену:
– Кать, ну ты чего?
– Ничего. Уведи своих важных гостей. Мне надоело.
– Что тебе надоело? Чем ты недовольна? Ну, выпили люди
немного. У нас были серьезные переговоры, надо расслабиться.
– Вот и вел бы их расслабляться в казино, на стриптиз, а не
в театр. Все, мне на сцену через три минуты. Уматывайте отсюда.
И тут подал голос старший. Он перестал мычать свой нудный
национальный мотивчик, уставился на Катю тусклыми глазами-щелочками и произнес
очень низким, скрипучим голосом:
– Зачем ты нас обижаешь, женщина? Так не разговаривают с
гостями.
Повисла напряженная тишина. Было слышно, как тяжело, с
присвистом, дышит старый башкир. Не дожидаясь, чем кончится этот идиотизм. Катя
вышла из гримуборной, тихо прикрыв за собой дверь.
В следующем акте четыре места в первом ряду были пусты.
Она пыталась уговорить себя, что для партии Одилии очень
подходит состояние взвинченности и обиды. Отличная получается Одилия – злющая,
разъяренная стерва. Но вместо энергичной злости навалилась душная, вялая тоска.
Последний акт Катя танцевала на автопилоте, равнодушно, автоматически считая
про себя каждое па. Сколько их еще там осталось?
Ее состояние сразу передалось залу. Балет уже не смотрели, а
терпели, ждали, когда наконец упадет занавес, хотели скорей домой, к
телевизору. Ну что за скука, в самом деле!
Катя знала, завтра ей станет стыдно. Ни зрителям, ни труппе,
ни партнеру Мише Кудимову нет дела до ее настроений и обид на мужа. Она почти
проваливает последний акт балета, и никто, кроме нее, не виноват в этом.
В пятом ряду, с краю, она увидела Пашу Дубровина и
обрадовалась. Он ходил почти на каждый спектакль. Сначала Катя холодно
удивлялась, замечая в зале его лицо. Потом привыкла. За это время они успели
несколько раз коротко поболтать у служебного выхода.
– Ну что? – спросила как-то Катя. – Вы все-таки стали
балетоманом?
– Нет. Я по-прежнему балет не люблю.
– И вам не скучно сидеть в зале? Не жалко времени и денег?
– Нет.
– У вас есть семья, дети?
– Нет… Эти случайные разговоры ничем не заканчивались. Катя
думала, он скоро исчезнет. Ведь нет никакого отклика с ее стороны. Ни намека на
отклик, только равнодушное «спасибо, всего доброго…».
Но сейчас, чувствуя, что проваливает спектакль от тоски, от обиды
и мерзкой, дрожащей, почти истерической жалости к себе, Катя остановила взгляд
на таком знакомом, уже привычном и все еще чужом лице Паши Дубровина и
подумала: хорошо, что он здесь.
Занавес упал. Зал побил в ладоши вежливо и вяло. На поклон
вышли всего один раз. Наспех сняв грим и переодевшись, Катя выбежала на улицу и
сразу, как всегда, увидела черную «восьмерку» в глубине двора. Паша стоял,
прислонившись к машине, и курил.
В театре давно знали Дубровина в лицо, многие здоровались с
ним почти как со своим. Но когда на глазах у охранника и нескольких артистов,
выходивших вместе с Катей, она села не в свой «Форд», а в черную «восьмерку»
Дубровина, две девочки из кордебалета многозначительно переглянулись, Миша
Кудимов удивленно присвистнул и покачал головой, а охранник в камуфляже
решительно шагнул к «восьмерке» и, наклонившись, спросил через открытое окно:
– Екатерина Филипповна, вы как, машину на ночь здесь
оставляете?
– Да, Эдик. Сигнализацию я включила, – устало ответила Катя.
Черная «восьмерка» газанула и покинула двор.
– Куда мы поедем? – спросил Паша.
– Давайте просто покатаемся по ночной Москве. Если дождь
кончится, можно погулять где-нибудь, на Чистых прудах или на Патриарших.
– Дождь вряд ли кончится. Ночью обещали грозу. А я живу
неподалеку от Патриарших. Если вы хотите погулять, можно поехать туда. Начнется
гроза – мы успеем добежать до моего дома. А поужинать не хотите?
– Чаю хочу. Но не в ресторане, а где-нибудь, где тихо и нет
никого.
– Понятно, – кивнул Паша, – тогда тем более лучше поехать к
Патриаршим, а потом зайти ко мне. Чай и тишину я вам гарантирую.
– Я ужасно танцевала? – спросила Катя после паузы. – Это
было очень заметно?
– Нет. Немного иначе, не как обычно. Но совсем не ужасно.
Знаете, мне показалось, вам стало жалко злодейку Одилию.
– Нет, – покачала головой Катя, – мне стало жалко другую
злодейку. Себя.
– Иногда надо себя пожалеть. Просто необходимо.
– Наверное.
Несколько минут ехали молча. Ночь была теплая, с сильным
ветром, с редким крупным дождем. Машина свернула на Патриаршие, замерла на
светофоре, и в приоткрытых окнах стал отчетливо слышен радостный, тревожный
шепот мокрых майских тополей.
– Катя, неужели вы так переживаете из-за этих пьяных
восточных людей, которых ваш муж приволок к вам в гримуборную в антракте? –
спросил Паша. – Я еще ни разу не видел вас такой грустной.
– Откуда вы знаете про восточных людей? – улыбнулась Катя.
– Я заметил, как они шли за сцену во главе с вашим мужем.
Честно говоря, трудно было не заметить. Всего-то четыре человека, а казалось –
целая толпа.
