– Действительно, целая толпа. Но Бог с ними. Сегодня вообще
ужасный день, с самого утра. Знаете, бывает, утром испортится настроение от
какой-нибудь ерунды. И весь день кувырком.
– А что случилось утром? – спросил Паша, останавливая машину
у своего дома.
Дождь все шел. В пустом старом дворе горел единственный
фонарь. Ветер усилился. Катя застегнула пиджак и поежилась.
– Утром ничего особенного не случилось, – сказала она,
поправляя волосы, – такая ерунда, что и рассказывать не стоит. У вас есть
зонтик?
– Катя, вы уверены, что хотите гулять в такую погоду? –
спросил Паша. – Зонтик есть у меня дома. Мы можем подняться, взять его, а потом
опять выйти.
– Нет, – вздохнула Катя, – пожалуй, гулять не стоит.
Почему-то всегда, когда мне хочется просто побродить, подышать воздухом, идет
дождь. А если зима, то начинается метель, или все тает и грязь по колено.
Давайте поднимемся к вам, выпьем чаю, потом я вызову такси, доеду до театра, а
оттуда домой на машине.
– Зачем такси? Я вас довезу до театра.
– Спасибо. А мы у вас дома никого не разбудим?
– Нет. Я живу один.
– Давно?
– Пять лет. С тех пор, как развелся с женой.
– А родители?
– Мама умерла, у отца другая семья. У меня есть сводный
брат, которому восемь лет.
Лифт был такой маленький и тесный, что пришлось встать
совсем близко, соприкоснуться плечами. Повисла неловкая пауза. Старый,
исписанный ругательствами, пропахший мочой и дешевым табаком лифт с черными
обугленными дырками вместо кнопок вползал на шестой этаж почти целую вечность.
И оба молчали, стараясь не встретиться взглядами, будто виноваты в чем-то.
Когда лифт наконец остановился, у Кати в сумочке затренькал
радиотелефон. Она вытащила его, хотела ответить, но раздумала, отключила
сигнал.
– Это, наверное, ваш муж, – осторожно заметил Паша. – Он
ведь не знает, где вы. Будет волноваться.
– Ну и пусть поволнуется. Ему полезно. Паша ничего не
ответил. В квартире было тихо, темно, и Катя, едва переступив порог, сразу
почувствовала: да, он действительно живет здесь один уже много лет. Паша зажег
свет в прихожей и сразу как-то нервно, преувеличенно засуетился, стал искать
тапочки, вспомнил, что их нет, только толстые старые шерстяные носки, которые
предлагать даме неудобно.
– Ничего, – натянуто улыбнулась Катя, – я могу босиком. У
вас очень чисто.
– Нет, ни в коем случае, пол занозистый. Оставайтесь в туфлях…
Вы уверены, что не хотите есть? Я могу быстренько приготовить… Что же я могу
приготовить? – Он кинулся на кухню.
Катя осталась в прихожей, вытащила шпильки из растрепанного
пучка, достала щетку, принялась расчесывать волосы у потрескавшегося овального
зеркала и услышала, как в кухне чмокнула дверца холодильника, потом что-то с
грохотом упало, но не разбилось.
– Паша, ничего не надо готовить, – крикнула она, глядя в
зеркало, – только чай или кофе.
– А что лучше?
– Пожалуй, кофе. Если у вас есть молотый. Растворимый я не
пью.
– Я тоже терпеть не могу растворимый кофе. Знаете,
оказывается, есть сыр, правда, он почти засох, банка маслин, сосиски и немного
квашеной капусты. А сахар, кажется, кончился.
Он вышел из кухни с целлофановым мешком, в котором сиротливо
скорчились две потемневшие сосиски.
– Паша, ничего не надо, честное слово. Только кофе.
– Если бы я знал, что сегодня так получится… Я почти не ем
дома, только завтракаю. Давайте, я вам пока музыку поставлю, вы посидите,
отдохните, а я сварю кофе. Если вы любите сладкий, у меня где-то был мед.
– Да, кофе на меду – это замечательно, – улыбнулась Катя, –
а если добавить немножко гвоздики, знаете, в зерна, в мельницу, буквально три
штучки, три сухие гвоздичинки… Очень вкусно.
– У меня нет гвоздики. Вообще никаких пряностей нет. Но я
обязательно куплю и попробую сделать, как вы сказали.
Он проводил ее в большую, почти пустую комнату. Посередине,
на круглом одноногом журнальном столике прошлого века, светился экран
включенного ноутбука. В голубоватом тумане плавали бледные рыбки.
На огромном письменном столе у окна стоял еще один
компьютер, стационарный, выключенный, с черным глухим экраном.
Два кресла, одно солидное, кожаное, другое – образца
семидесятых, хлипкое, неудобное и скрипучее на вид. В углу, прямо на полу, –
большая новая, явно дорогая стереоустановка, рядом, на специальной тумбе, –
телевизор и видеомагнитофон. Антикварный, но страшно облезлый буфет не имел ни
одной дверцы и был заполнен книгами, аудиои видеокассетами и компакт-дисками.
– Что вам поставить? Какую вы любите музыку?
– Есть у вас старый классический джаз? – спросила Катя,
усаживаясь в огромное кожаное кресло.
– Глен Миллер, Луи Армстронг, Элла Фицжеральд, – стал быстро
перечислять Паша, – но я лучше поставлю то, чего вы точно никогда не слышали.
– Ну, это вряд ли, – покачала головой Катя, – из старого
джаза я знаю почти все. Во всяком случае, то, что можно считать классикой.
– Уверены? Вот я поставлю, а вы мне скажете, слышали или
нет. Могу спорить на что угодно, вы это услышите впервые.
– Хорошо, ставьте. Я через три минуты назову вам
исполнителя.
– Ну ладно, – кивнул Паша, – я ставлю, – только вы не смотрите.
– Очень надо! – Катя зажмурилась. – Ставьте! Через минуту
нежный тенор запел по-английски про сонную реку Миссисипи, по которой медленно
плывет пароход.
– Паша, так мы поспорили или нет? – спросила Катя, не
открывая глаз.
– Конечно, поспорили!
– На что?
– На что хотите!
– Хочу на эту кассету!
– Пожалуйста!
– Это негритянский квартет «Инк спотс» – «Чернильные пятна».
Середина сороковых – начало пятидесятых! – выпалила Катя и открыла глаза.
Паша стоял посреди комнаты, все еще держа в руках пакет с
сосисками.
– На самом деле нечестно было спорить, – улыбнулась Катя. –
С моей стороны нечестно. Вы ведь спорили бескорыстно. А я действительно знаю
классический джаз. Не расстраивайтесь, я не буду отнимать у вас кассету. Я
знаю, она очень редкая. Перепишу и отдам. А эти сосиски лучше выкинуть. На них
больно смотреть.
