– Да, действительно… Он отправился на кухню, тихо загудела
кофемолка. Катя скинула туфли, уселась поудобней, поджав ноги. Только сейчас
она почувствовала, как ужасно устала. День был бесконечно длинный, дурацкий.
Она приехала в театр к девяти утра, перед репетицией был сбор труппы, случилась
какая-то некрасивая склока, и Кате пришлось в ней разбираться, потом, на
репетиции, она больно подвернула большой палец. Старенькие любимые пуанты
порвались, почти истлели, Катя решила надеть их в последний раз, и вот
результат. Палец до сих пор побаливает. Для любого нормального человека
пустяки, но для танцовщика – серьезная неприятность. А потом, после того как
она особенно удачно исполнила свой знаменитый прыжок с па балоттэ, Галя
Мельникова, молоденькая, очень талантливая солистка, хлопая ясными голубыми
глазками, с искренним возмущением произнесла: «Нет, ну какая стерва эта
Никифорова! Она говорит, будто ты теряешь форму, легкость уже не та. Ну ты
подумай, совсем старуха сбрендила. Нет, просто интересно, с чего она это
взяла?!»
Людмила Анатольевна Никифорова была старым, очень опытным
педагогом. Катя училась у нее пять лет и очень дорожила ее мнением. Это многие
знали. Никифорова всегда говорила правду. Но только в глаза и наедине. За
глаза, публично, а тем паче Гале Мельниковой на ушко, ничего подобного она
сказать не могла.
Стало грустно, что из милой талантливой Гали полезла бабская
злая зависть. Дело обычное, удивляться и расстраиваться глупо. Наоборот, если
завидуют, значит, есть чему. Но за Галю обидно. Раньше в ней этой гадости не
было.
В общем, все мелочи, но слишком уж их много для одного дня,
даже такого длинного. А про Глеба с его братками-башкирами и «солнышком» Олей
лучше вообще не вспоминать.
Катя сама не заметила, как задремала в уютном кресле под
сладкие голоса негритянского квартета. Паша удивленно и растерянно застыл на
пороге с подносом, потом тихонько, на цыпочках подошел к журнальному столику.
Звякнула кофейная чашка. Катя открыла глаза.
– Простите… – Он даже покраснел от смущения.
– Это вы меня простите, Паша. Вы, наверное, тоже устали. Я
нагрянула к вам по-хамски, да еще уснула… Я, пожалуй, вызову такси и поеду. –
Она посмотрела на часы. – Ужас, половина второго!
– Нет, что вы! Я совершенно не устал. И вообще… У меня так
редко бывают гости, тем более вы… Я скоро совсем одичаю. Общаюсь только с
компьютером.
– Ну что вы, Паша! Вы светский человек. Вы же почти каждый
вечер ходите на балет.
Он разлил кофе по чашкам, уселся в скрипучее неудобное
кресло напротив Кати, долго молчал, а потом вдруг произнес совсем тихо:
– А вы не хотите спросить почему? Катя отхлебнула кофе и, не
глядя на него, быстро произнесла:
– Нет. Пока не хочу. Но мне всегда приятно видеть вас в
зале.
– Спасибо. Перевернуть кассету? Или поставить что-нибудь
другое?
– Не надо… Паша, а вы со своим братом, которому восемь лет,
общаетесь? Как его зовут?
– Арсений. Иногда я беру его к себе на выходные. Ну, сейчас
редко, а раньше, когда он был совсем маленький… Знаете, однажды я повел его в
зоопарк, ему тогда было три года, он испугался бегемота и так громко заплакал,
что даже бегемот удивился… Паша начал рассказывать про своего сводного брата,
потом вспомнил что-то смешное из собственного детства, Катя тоже стала
вспоминать какие-то истории, всякая неловкость пропала. Незаметно перешли на
«ты».
Катя впервые вгляделась в его лицо, ничем не примечательное,
пожалуй, даже некрасивое, но породистое, умное, с высоким лбом, с жесткой
прямой линией рта. Небольшие голубые глаза, короткие, чуть вьющиеся темно-русые
волосы. Когда он снимал очки, взгляд становился усталым и немного растерянным.
За окном гремел гром. Редкий крупный дождь перешел в ливень.
Легкая занавеска надулась пузырем, быстро, тревожно затрепетала, как крыло
огромной ночной бабочки, и застыла, пойманная хлопнувшим окном. Совсем близко,
на Патриарших, частые тугие капли стучали по листьям, по тусклой ряске пруда.
Утки теснились в своих игрушечных домиках, в душной влажной темноте прижимались
друг к другу теплыми подстриженными крыльями, перебирали перепончатыми
вишневыми лапками.
По Садовому кольцу проносились редкие машины, вспыхивали
огни, светились брызги, вылетая из-под колес. В огромной пустой квартире в доме
на Мещанской злой, взвинченный, совершенно протрезвевший Глеб Калашников сидел
на кухне в одних трусах, курил, слушая, как механический голос повторяет в
трубке:
– Абонент временно недоступен… Домой она вернулась ранним
утром, тихонько открыла дверь, скинула туфли в прихожей. От бессонной ночи
познабливало. Глеб спал, свернувшись калачиком, на кухонном диване. Она хотела
быстро прошмыгнуть в ванную, но он услышал, вскочил, щуря сонные глаза, хрипло
произнес:
– Где ты была?
– В гостях.
– Ты не могла хотя бы позвонить? Зачем ты отключила свой
телефон? Я чуть с ума не сошел. У кого ты была?
– Не надо, – устало вздохнула Катя, – тебе наверняка
позвонил охранник Эдик и сообщил, с кем я уехала из театра. Иди спать, Глеб.
Пять часов утра.
– Мне звонил не только Эдик, – медленно, сквозь зубы
процедил Глеб, – кроме него, еще двое посчитали своим долгом сообщить. Ты
совсем сбрендила? В следующий раз, когда решишь потрахаться с этим своим тихим
придурком… Как его? Петя? Паша?..
Катя открыла рот, чтобы сказать: «Успокойся, ничего не
было», но он стал орать, и ей расхотелось отвечать, возражать, оправдываться.
Он ругался так грязно, так долго, что Кате стало его жалко. Она слушала, не
произнося ни слова в ответ, ждала, когда он успокоится.
Потом он молча ходил по кухне из угла в угол. Наконец
остановился и вполне спокойно, не глядя ей в глаза, произнес:
– Ты можешь спать с этим своим тихим придурком. Можешь, я
разрешаю. Только делай это так, чтобы никто не свистел мне в уши. Но я ведь
тебя знаю, ты же слабоумная. Ты считаешь, если один раз трахнулись, надо тут же
жениться. Так вот, предупреждаю. Если ты от меня уйдешь, театра не будет. Твоя
драгоценная гениальная труппа останется на улице. Ну, кое-кого я, так и быть,
возьму в стриптиз. Мне как раз нужны свежие девочки и мальчики. Твои балетные
подойдут.
– Значит, ты разрешаешь мне спать с ним? – тихо уточнила
Катя. – Ты разрешаешь? И печать шлепнешь, и подпись свою поставишь? А как – по
расписанию? Или у нас будет скользящий график?
– Прекрати! – Он шарахнул кулаком по столу и опять стал
орать.
– Глеб, скажи мне честно, – попросила Катя, когда он
успокоился, – за эти восемь лет был хотя бы один месяц без «солнышек»?
