– То есть? – прошептала Маргоша.
– Хочешь пятьсот баксов? Вот чтобы прямо послезавтра у тебя
была эта сумма в кармане, хочешь?
– Издеваешься? Где же я могу заработать столько? На панели,
что ли? – На Маргошу напал какой-то неудержимый нервный смех, она даже икать
стала от смеха. – Пятьсот баксов! Послезавтра! Может слон сожрать тонну бананов
за раз? Съесть-то он съест, да кто ж ему даст?!
– Ладно, кончай ржать, – жестко сказала Света. Маргоша
замолчала как по команде. Лицо ее сделалось серьезным.
– Свет, ты можешь толком объяснить? – Маргоша заметила, что
в ее голосе появились неприятные просительные нотки.
Затрещал звонок. Надо было идти на третью пару. – Все,
зайчик, беги учись, – Света ласково потрепала ее по щеке, – только не слишком
переутомляйся. Я тебе потом все объясню.
Вечером опять поднялась метель. Мокрый снег летел в лицо. В
новых сапогах было тепло и уютно. В начале восьмого блестящий черный «Ауди»
притормозил у старого здания Малого театра.
– Ну что, красавицы, не успели замерзнуть? – весело спросил
аккуратный седой господин, выходя из машины и красивым жестом распахивая заднюю
дверцу.
– Привет, – Света чмокнула господина в губы, – познакомься,
это Маргоша, моя подруга.
Господин внимательно, с ног до головы, оглядел тонкую
фигурку в жалкой курточке. Его лицо показалось Маргоше смутно знакомым, где-то
она видела его, то ли по телевизору, то ли на фотографии в каком-то журнале. Он
галантно поцеловал Маргоше руку, произнес: «Очень приятно», однако сам не
представился. Даже имени не назвал. Но Маргоша не обратила на это внимания. Ей
было легко и весело.
Полчаса назад она шарахнула полстакана французского коньяку
у Светы в гримерной.
– С тебя ведь не убудет, – говорила Света, аккуратно
подкрашивая ей ресницы своей дорогушей французской тушью, – он в принципе
ничего мужичок, староват, конечно, а так – все нормально. Иногда даже в кайф.
Ты ведь втроем никогда не пробовала. Это правда бывает в кайф.
Маргоша и вдвоем-то пока толком не пробовала, Первый раз все
случилось с поддатым одноклассником Васькой Шейко после выпускного вечера.
Васька потел, сопел, дышал в лицо перегаром, никак не мог справиться с
собственной ширинкой. Маргоша даже не поняла тогда, зачем люди занимаются этим
быстрым, неинтересным и, в общем, опасным спортом. Ведь запросто можно
залететь, а аборт – это очень вредно для здоровья. Совсем недавно случился
скучноватый роман с сокурсником Борей Владимировым, и тоже – никакого удовольствия.
Кто его знает, может, втроем и правда интересней? А тут еще – пятьсот баксов,
причем это лишь начало, Светка сказала, дальше будет больше. Дело ведь не
только в деньгах, но и в перспективах… На Маргошу опять напал идиотский нервный
смех. Она боялась, что из глаз брызнут слезы и вся Светкина тушь растечется, но
краска была водостойкой. Бояться не стоило. И вообще ничего в этой жизни не
стоило бояться. Ничего, кроме зимнего холода, оторванных подметок, желтой
крошащейся пшенки, которая ждет голодную до спазмов в желудке Маргошу дома, в
пустом холодильнике, в мятой почерневшей кастрюле.
В салоне тихо играла музыка. Было так хорошо ехать в «Ауди»
с затемненными стеклами сквозь промозглый метельный город, и не куда-нибудь, а
на дачу, теплую, трехэтажную, с сауной и бассейном.
Генерал-майор Уфимцев, заместитель министра внутренних дел,
пригласил старого приятеля актера Костю Калашникова к себе домой. Обычно они
встречались в закрытом спортивном комплексе на Войковской, играли в теннис,
попивали пивко в сауне. Однако сейчас о теннисе и сауне не могло быть и речи. У
Калашникова горе. Убили единственного сына.
Костя позвонил накануне вечером. По телефону голос звучал
тяжело, хрипло.
«Худо человеку, хуже не бывает, – подумал генерал, – не дай
Бог никому…»
– Мне надо поговорить с тобой, Сережа.
– Завтра суббота. Приезжай-ка утречком ко мне домой. Часам к
десяти, – ответил Уфимцев.
В субботу рано утром у Маргоши была съемка. Перед уходом, в
половине девятого, она разбудила мужа, нежно поцеловала, погладила по щеке,
заросшей за ночь неприятной, седоватой, уже стариковской щетиной.
– Костенька, не забудь побриться, все-таки к генералу идешь.
– Обязательно, солнышко. – Он поймал ее руку, прижал к губам
теплую ладошку, пахнущую дорогим туалетным мылом.
Маргоша крутанулась на каблуках перед большим зеркалом в
спальне, оглядела себя с ног до головы, осталась вполне довольна, тряхнула
распущенными огненно-рыжими волосами и умчалась. В спальне остался запах духов,
каких-то новомодных, незнакомых. Маргоша любила духи и постоянно их меняла. Эти
новые пахли острой свежестью, юностью, мокрым клевером.
Покряхтывая, тяжело откашливаясь, он вылез из-под одеяла и
встал перед большим зеркалом. Свет пасмурного утра как-то особенно беспощадно
подчеркивал морщинистые мешочки под глазами, нездоровую отечность, которая в
последнее время появляется после сна. Гадкая штука старость. Брюшко, поросшее
седой шерстью, можно еще подтянуть, особенно если не забывать о гимнастике.
Жирноватые, дряблые плечи можно расправить, вот так, глубоко вздохнув. Однако с
каждым днем все трудней держать себя в форме.
Калашников взглянул в глаза своему отражению, и стало
неловко. О чем он думает? Такое горе, убили Глеба, мальчик еще не похоронен,
единственный сын… Надя лежит с обострением гипертонии, а он, старый дурак,
крутится перед зеркалом, жадно втягивает ноздрями запах духов Маргоши.
У Нади, у матери своего единственного сына, он так и не
удосужился побывать за эти дни. Послезавтра похороны, и придется встретиться.
Никуда не денешься. Придется говорить какие-то слова, смотреть в глаза.
Калашников зябко передернул плечами и отправился в душ.
Сначала очень горячая вода, почти кипяток, потом ледяная. И так несколько раз.
Отличная гимнастика для сосудов. После контрастного душа чувствуешь себя лет на
десять моложе. Кожа становится свежей, розовеет, отечность проходит. Уже не так
противно смотреть на себя в зеркало.
Когда он налил себе кофе, зазвонил телефон. Услышав голос
администратора с киностудии, Калашников удивился.
– Константин Иванович, передайте, пожалуйста, Маргарите,
сегодня съемка не в двенадцать, а в половине второго.
– Хорошо, обязательно передам, – проговорил он бодро и
зачем-то добавил:
– Она еще спит.
Положив трубку, он отхлебнул из чашки слишком большой
глоток, поперхнулся, закашлялся. Кофе был горячий, обжег гортань, из глаз
брызнули слезы. Калашников кашлял и не мог остановиться. На миг ему стало
страшно. Вот так, поперхнувшись, умер его отец. Никого не было рядом, кусок
хлеба попал старику в дыхательное горло.
