На все праздники, вечеринки, дни рождения мама брала с собой
Свету. Маленькой девочке нравилось ходить с мамой в гости. Каждый раз она
волновалась, ждала, что будет все как-то необыкновенно, и она станет главной,
все засмеются ее шуткам, обратят на нее внимание, скажут: эта девочка самая
красивая и умная. Все захотят с ней дружить.
Она ждала каждый раз, и в пять лет, и в десять. Но никакого
особенного внимания никто на нее не обращал. Она обижалась, пряталась в углу,
сидела надутая, отвернувшись к стене. Заглядывал кто-нибудь из взрослых.
– А про Светочку вы почему забыли?
– Нет, мы не забыли, – отвечал кто-нибудь из детей.
Ее начинали тормошить, уговаривать, она продолжала дуться.
Ей нравилось, когда ее уговаривали. Но другим это занятие быстро надоедало, о
ней опять забывали.
Дети становились старше. Они уже собирались своей компанией,
отдельно от взрослых. Свету всегда приглашали, а если и забывали позвонить
специально, то всегда само собой разумелось, что она может прийти. Она ведь
своя, ее знают с раннего детства.
Она обязательно приходила, по приглашению или без, на все
вечеринки, дни рождения. Ей были рады – но не более, чем другим девочкам и
мальчикам. Однако всегда казалось, что не слишком рады, не понравился ее
подарок, не замечают новой прически, нового платья. Нарочно не замечают, чтобы
обидеть. Конечно, она ведь не такая, как они.
В приветливых улыбках ей чудилась скрытая издевка. Если все
смеялись, а она не понимала, чему именно, то не сомневалась – смеются над ней.
Если в гуле общего разговора, в веселой вечерней компании она пыталась встрять
с каким-нибудь анекдотом, рассказать забавную историю, высказать свое мнение,
поспорить, а ее не слушали, перебивали, она вскипала лютой обидой, выбегала
вон, хлопая дверью. Но никогда не уходила совсем, оставалась ждать на лестнице,
чтобы кто-то вышел и стал уговаривать вернуться.
Она не могла понять, на кого больше злится – на них,
надменных счастливцев, или на себя, обделенную при рождении положенной порцией
счастья. Если бы кто-то посмел ей сказать, что дрожащее, горячее,
болезненно-стыдное чувство, которое не покидало ее с детства и распухло к
юности до неприличных размеров, на самом деле называется простым словом
«зависть», она бы, вероятно, задохнулась от возмущения. Да кому завидовать? Ее
мама зарабатывает не хуже, чем их родители. Она сама в сто раз красивее, умнее,
талантливей, чем все они, вместе взятые. Да что они значат без своих знаменитых
мамочек-папочек? Ничего!
Она не была такой уж злой, наоборот, она любила дарить
подарки, никогда не жадничала. Она рано, лет в четырнадцать, научилась
готовить, делала потрясающие салаты, пекла вкуснейшие пироги, с удовольствием
всех угощала, приходила в гости с чем-нибудь вкусным собственного
приготовления, обязательно помогала убирать со стола, легко и незаметно могла
перемыть гору грязной посуды на чужой кухне. Если кто-то болел, она всегда
навещала, и не с пустыми руками, если кто-то плакал – утешала. Она умела
пожалеть, посочувствовать, когда кому-то плохо. Но совершенно не выносила,
когда кому-то хорошо. Ей всегда казалось, что другому слишком хорошо, что это
незаслуженно. Похвала в чужой адрес звучала для нее личным оскорблением,
особенно если хвалили девочку.
Девочек в их тесной компании было немного. Позже, к старшим
классам, появлялись и исчезали случайные, «пришлые» хорошенькие куколки. На них
она не обращала внимания. Но за «своими», за теми которых знала с детства,
всегда следила с особой ревностью. Они чем-то неуловимо отличались от других
девочек, с которыми она училась в школе, и от нее самой. Была в них какая-то
особенная легкость, самоуверенность, рассеянность, надменная грация. Рядом с
ними Света чувствовала себя грубой, неуклюжей, неженственной, и джинсы не так
на ней сидели, и тщательно сделанный макияж вдруг казался вульгарным,
неуместным.
Более прочих ее раздражала одна, худенькая, как тростинка,
темноволосая, с огромными яркими шоколадно-карими глазами.
Света не понимала, что находят взрослые в этом тощеньком,
рассеянном, молчаливом, совершенно неприметном создании. Кажется – дунешь,
исчезнет;
Иногда так хотелось дунуть… Интересно почему? Может быть,
потому, что однажды мама сказала о жалкой худышке: из нее вырастет настоящая
красавица. В ней чувствуется порода.
– Мам, ну ты что? Ни кожи ни рожи! – фыркнула Света.
– И в кого ты у меня такая злющая? – вздохнула мама.
И от других взрослых она тоже слышала всякие добрые слова о
худышке. Слишком много добрых слов.
Света внимательно, словно сквозь огромную лупу, вглядывалась
в узкое лицо своей ничего не подозревающей соперницы, выискивала всякие изъяны
– лоб слишком большой, нос длинноват, подбородок чересчур острый, и так далее.
А о фигуре и говорить нечего, вешалка, палка, ножки тоненькие, шейка как у
цыпленка, ключицы торчат. Каждый Подмеченный изъян она праздновала в своей
душе, словно личную победу. И настойчиво старалась обратить внимание «худобы
горемычной» на недостатки ее внешности. («Слушай, тебе совершенно не идут
распущенные волосы! Они же у тебя жидкие! Я бы на твоем месте не надевала
короткую юбку. У тебя ноги такие худые и коленки острые!») Но никакой реакции
не следовало. Катя Орлова, дочь известного сценариста, отвечала рассеянно,
невпопад, без всякой злобы, будто вовсе не слушала и настроение у нее не
портилось. От этого становилось совсем уж обидно. И еще обидней бывало, когда
именно она, Катя Орлова, выходила утешать Свету на лестничную площадку после
демонстративного хлопка дверью.
Другие тоже ей не нравились, но Катя Орлова как-то особенно
раздражала. Ну почему, спрашивается? Может быть, потому, что занималась балетом
и все говорили: она станет примой, солисткой, она жутко талантливая?
Однажды на детской елке в Доме кино тринадцатилетняя Катя
станцевала партию Жизели. Это был сольный номер в детском концерте. Весь
огромный зал, взрослые и дети, затаив дыхание, глядели, как она легко порхала
по сцене, а потом аплодировали. Свете Петровой было уже шестнадцать. Из всего
зала она одна ни разу не сдвинула ладони. А потом, слоняясь в одиночестве по
шумному нарядному фойе, она услышала обрывок взрослого разговора:
– Это дочка Фили Орлова, очень талантливая девочка.
Покраснев до корней волос, крупная, полная,
шестнадцатилетняя Света в нелепом блестящем платье вдруг громко выпалила, ни к
кому не обращаясь:
– А мне, например, совершенно не понравилось, как она
танцевала. Ни кожи ни рожи. Сушеная Жизель.
Стоявшие поблизости на нее странно покосились, отвернулись,
и никто не оценил острого замечания. А потом она услышала у себя за спиной:
– Не знаешь, это чья такая, в блестках? – Понятия не имею.
