– Брось, Ваня, не спеши, – Чернов покачал головой, – это
чистый заказняк. Жена и домработница ничего нового к сказанному не добавят. На
данный момент, во всяком случае. Они вообще спать легли.
– Не легли. Вон окошко светится. Эта балерина, хоть и
железная леди, а все-таки вряд ли сумеет уснуть. Она ведь с Калашниковым восемь
лет прожила.
В огромном доме действительно светилось только одно окно. На
третьем этаже сквозь задернутые занавески пробивался слабый огонек то ли бра,
то ли настольной лампы.
– Она тебя, Ваня, сейчас вряд ли ждет. Не думаю, что будет
рада. А тебе, между прочим, с ней потом много придется разговаривать. Так что
прояви ты мужской такт, не трогай женщину в горе. Дай ей опомниться. Кстати,
вопрос на засыпку: ты знаешь, кто у Калашникова «крыша»?
– Валера Лунек. Славный московский авторитет Валерий
Борисович Лунько, 1959 года рождения, русский, трижды судимый. Является главой
крупной преступной группировки, контролирующей часть игорного бизнеса Москвы, –
отчеканил без запинки майор Кузьменко, – в том числе и казино «Звездный дождь»,
которое принадлежало покойному Калашникову Глебу Константиновичу.
– Пятерка тебе, майор, – улыбнулся Чернов, – а кто из
молодняка положил глаз на хозяйство Лунька вообще и на «Звездный дождь» в
частности?
– Ну, многие. Кусок-то лакомый. Однако, по моим данным,
последний наезд был произведен молодым лаврушником, авторитетом Голбидзе,
кличка Голубь, контролирует гостинично-проституточный бизнес и считает, что
прибрать к рукам еще и казинщиков было бы вполне логично.
– Пятерка с минусом, – покачал головой Чернов, – Голубь не
авторитет, законники его своим не считают. Он «апельсин». Его короновали за
деньги.
– А ты думаешь, в наше время это важно? Кстати, Голубь
ввинтил в «Звездный дождь» своего наблюдателя, блатного аристократа,
потомственного грузинского князя Нодарика Дотошвили. Люди Лунька его вычислили,
а Калашников придумал подложить под Нодарика свою лучшую девку, королеву
стриптиза Лялю Рыкову. Ляля, в свою очередь, тонко раскрутила князька на игру,
и он сам не заметил, как просадил в «блэк джек» пятьдесят тысяч баксов.
– Хорошая у тебя, Ваня, агентура, – хмыкнул Чернов, – и что
дальше было?
– А ничего. Нодарик, хоть и князь, с деньгами расставаться
очень не хотел. До слез. Вот Калашников его и пожалел, вроде как простил.
Теперь человек Голубя ходит в должниках у казинщика. И от Ляли оторваться не
может. Влюбился. Тоже, говорят, до слез. Калашников его и в этом понял, Ляле
отпуск дал, чтобы князь не скрипел зубами, когда она свой стриптиз перед
публикой танцует. Все это держится как бы в секрете и от Голубя, и от Лунька.
– А наезд? – спросил Чернов.
– Наезд был до того, как Нодарик появился в казино. Знаешь,
аккуратный такой наездик, без стрельбы и мордобоя. Просто разговор. Мой один
человечек присутствовал. Я ведь Голубя давно пасу, все думаю, пора ему,
сизокрылому, в родную голубятню. – Кузьменко сладко, по-кошачьи, зажмурился. –
Вот тут, на этой мокрухе, я и раскручу его, сердечного.
– Это вряд ли его работа, – пожал плечами Чернов, – зачем
ему? Вот князек Нодарик – да, ему Калашникова заказать при таком раскладе в
самый раз. Да и заказывать необязательно, мог сам шлепнуть из кустов запросто.
Ну ты как, Ваня, едешь или нет? Я тебе все-таки советую погодить, не лезь ты
сейчас к балерине.
– Пожалуй, ты, Женя, прав, – ответил майор, немного подумав,
– просто азарт у меня. Очень хочу Голбидзе зацепить. Давно хочу… Ладно,
поехали. Пусть балерина отдыхает пока.
За окном светало. Катя знала, что не уснет. У нее перед
глазами стояло мертвое лицо Глеба. Она еще чувствовала на ладонях его кровь,
еще слышала негромкий хлопок из кустов. Было странно, что короткий звук
выстрела может так долго держаться в ушах, сливаясь с гулкой тишиной квартиры.
Катя загасила сигарету, включила чайник. На ней был теплый
махровый халат, шерстяные носки, но все равно колотил озноб.
Нельзя вот так сидеть всю ночь. Надо чем-то занять эти
страшные пустые часы. Краем сознания она понимала, что шок еще не прошел. Если
бы прошел, она могла бы заплакать. Но пока не может. И не знает, куда себя
деть.
В квартире стояла глубокая, обморочная тишина. Жанночка
заснула в гостиной на диване, под тонким пледом. Катя сидела на кухне, курила,
тупо уставившись в дурацкую абстрактную картинку на стене, подаренную каким-то
давним приятелем-художником.
Картинка не нравилась ни ей, ни Глебу, но художник часто
бывал в гостях, и каждый раз придирчиво осматривал стены, искал свое
драгоценное творение. Чтобы не обидеть непризнанного гения. Катя повесила
картинку на кухне. Художник пил чай и радовался: вот, висит его шедевр, смотрят
на него каждый день.
Чайник тихонько забулькал и автоматически выключился. Катя
бросила в большую фарфоровую кружку сразу два пакетика «Пиквика», размешала
сахар и опять застыла, обхватив ладонями горячие бока кружки. Она вдруг
подумала, что, наверное, напрасно не рассказала тому мрачному милицейскому
майору про анонимные звонки.
А может, правильно сделала, что не рассказала? Вообще, какое
это теперь имеет значение? Глеба убили прямо у нее на руках. Она почувствовала,
как сильно дернулось его тело и тут же застыло, обмякло. Глеб даже не успел
ничего понять, удивиться, испугаться.
Всего миг назад он матерился, напевал дурацкий шлягер, его
глаза, веселые, пьяные, такие привычные, серо-голубые, с зеленоватым ободком
вокруг зрачка, с припухшими веками, с короткими рыжеватыми ресницами, вдруг
стали чужими, ледяными и глядели куда-то сквозь Катю.
Фонарь над подъездом светил ярко, слишком ярко, чтобы
обмануться, соврать себе, будто Глеба всего лишь ранили, и если «Скорая»
приедет прямо сейчас, то успеют спасти, реанимируют, и потом можно будет
ухаживать, кормить с ложечки кашкой и фруктовым пюре, не спать ночами,
прислушиваться к частому хриплому дыханию, надеяться на лучшее, поставить на
ноги, начать жить сначала, как-то совсем иначе… Они знали друг друга с раннего
детства. Самые первые, расплывчатые, почти младенческие Катины воспоминания
были связаны с Глебом Калашниковым.
Тихое прозрачное лето, скрип качелей, цветные блики на
песке, огромная веранда с мозаикой из синих, красных, желтых стеклышек,
занозистый забор в глубине дачного участка, ветки орешника, блестящие липкие
лепестки лютиков, такие желтые, что больно смотреть. Кате три года, Глебу пять.
Пухлый губастый мальчик Глебчик с волосами цвета лютиковых лепестков, такой
большой, важный. Маленькой Кате до него еще расти и расти. Он все знает и
ничего не боится. Он Принес ей живого ежика, завернутого в мятую панамку. Ежик
свернулся клубочком, тихо напряженно сопел.
– Держи, смотри, чтобы не убежал. А я молока принесу.
