Бежево-серебристый таинственный зверь кололся даже сквозь
ткань панамки. И сопел, как Катина бабушка Зинаида, когда сердится… Детские
воспоминания рассыпались, словно обрывки старой кинопленки, таяли, как след
дыхания на холодном стекле. Чья это была дача, кто у кого гостил, дождался ли
ежик своего молока, убежал ли – не важно. Потом было много всего – детские
новогодние елки в Доме кино, какие-то взрослые вечеринки, кусок орехового
торта, съеденный напополам под столом («Глеб, ты только никому не говори, мне
нельзя, вот последний раз откушу, и все…»).
Потом – первые вечеринки без взрослых, Кате четырнадцать,
Глебу шестнадцать, все девочки, кроме Кати, – случайные, томно курят, бегают
пудрить носы к зеркалу в прихожей, слишком громко смеются, пухленькая с белыми
кудряшками ушла плакать в ванную, Катя услышала горькие всхлипы, заглянула,
стала утешать.
– Я без него умру… – Девочка шмыгала носом, растирала
кулачками черные потеки туши по щекам.
Кто-то все время умирал без Глеба Калашникова. Какая-то
тихая Ирочка из параллельного класса пыталась резать вены. Катя не могла понять
– почему? Что они все в нем находят? Он был невысокий, крепенький, толстогубый,
грубый. Матерился, как мужик у пивного ларька, и шуточки все какие-то пивные,
водочные, и однообразные смешные истории, как кто-то нажрался до беспамятства,
куда-то свалился, потерялся, нашелся, чуть не попал в милицию, проснулся у
чужой жены под тумбочкой. Ночь напролет он мог резаться в «дурачка», ковырять в
зубе обломком спички с таким сонным, тупым лицом, что становилось страшно, если
вглядеться. А очередная Ирочка или Светочка таяла от умиления, закатывала
глазки, пудрила носик, уходила рыдать в ванную.
Катин папа, писатель, кинодраматург Филипп Григорьевич
Орлов, с детства дружил с отцом Глеба. Разговоры о том, что детей нехудо бы
поженить, велись много лет подряд. Не то чтобы всерьез, но и не совсем в шутку.
В самом деле, это было бы удобно. Не надо знакомиться и выстраивать отношения с
новыми родственниками, не надо пускать в свой уютный семейный круг чужих,
посторонних людей. Мама Глеба, тетя Надя, говорила, что для любой другой
девочки, кроме Кати, была бы отвратительной свекровью. А Катюшу знала с пеленок
и любила почти как родную дочь.
Глеб и Катя только посмеивались над радужными планами
взрослых. Катя для Глеба была «своим парнем», младшей сестренкой. Глеб для нее
– чем-то вроде близкой подружки. Им вместе было уютно, весело, спокойно, но не
более. Выйти замуж за Глеба – это все равно что за собственное детство.
Катя училась в Московском хореографическом училище, Глеб во
ВГИКе, на сценарном отделении. Каждый крутил свои романы, иногда они с
удовольствием обменивались впечатлениями.
Катя занималась классическим балетом с шести лет. Почти вся
ее жизнь проходила у станка, в репетиционном зале, на сцене. С детства она
привыкла к таким психическим и физическим перегрузкам, рядом с которыми все
прочие – пустяки. При видимой невесомости Катя Орлова твердо стояла на ногах, и
на полупальцах, и на пальцах.
В классических арабесках ничто не держит на земле,
единственная точка опоры – большой палец ноги, но ты не упадешь. Взлететь
можешь, упасть – нет. Чтобы держаться и не падать, крутить без передышки
десятки чистых пируэтов, зависать над землей в па баллонэ на несколько
бесконечных мгновений, легко и твердо приземляться на носок напряженной
вытянутой стопы, похожей на карандаш с остро отточенным грифелем, – для этого
надо вкалывать тяжелей, чем шахтер в забое.
Когда Катя была еще совсем маленькой девочкой, с тонкими,
по-балетному выворотными ногами, с длинной беззащитной шейкой, с огромными
ясными шоколадно-карими глазами, она уже знала: надо либо жить, либо танцевать.
Балет – это постоянное, ежедневное насилие над собой.
Великого танцовщика Асафа Мессерера после минутной вариации
в «Лебедином озере» обследовали медики и были в шоке: пульс, дыхание и все
прочие показатели не укладывались ни в какую биологическую схему. Живой
организм по всем медицинским расчетам должен был просто взорваться от
перенапряжения. Но балетный организм не взрывается, а взлетает и парит над
потной, грязной, беспощадной землей. Однако в самом изящном вдохновенном полете
надо холодно и четко рассчитывать дыхание на каждое следующее движение танца.
Все, что не было балетом, проходило как бы чуть в стороне,
если и трогало, то не слишком, если обижало, то не до слез. Иногда она
влюблялась в своих партнеров, ровно настолько, насколько это было нужно, чтобы
па-дэ-дэ наполнилось теплым светящимся воздухом влюбленности, но никогда не
теряла голову, легко и быстро, как классические фуэтэ, закручивались и таяли
романы. Катя приземлялась на вытянутый носок, твердо стояла на земле, ни разу
не страдала всерьез, и, если кто-то начинал страдать из-за нее, ей не было
дела.
В восемьдесят седьмом году часть выпускников Московского
хореографического училища была приглашена во вновь созданный театр Русского
классического балета. Двадцатилетней Кате Орловой предстояло танцевать ведущую
партию в балете «Госпожа Терпсихора». Это было сложное, помпезное, трехчасовое
действо, полуконцерт, полуспектакль, музыку написал модный
композитор-авангардист, хореографию поставил старый знаменитый балетмейстер,
приверженец классических традиций. Костюмы и декорации разработали художники
постмодернисты. Предполагался очередной переворот в истории балета, а
получилось всего лишь роскошное шоу, яркое зрелище – не более.
Этой премьерой открывался первый сезон новорожденного
театра. Потом был банкет.
В двадцать лет Катя еще не устала от шумных «тусовочных»
сборищ, ей нравились быстрые пустые разговоры, мелькающие улыбки, собственное
отражение в зеркалах, в чужих восхищенных и завистливых глазах. Еще не было в
душе ядовитой лихорадки уходящего времени. То, что балетный век короток, она
знала лишь теоретически. Ей казалось, впереди – сплошное яркое, успешное
«сегодня» и всегда будет не больше двадцати.
В ту ночь, на банкете, на ней было строгое узкое платье из
темно-синего бархата, в ушах и на пальцах сверкали старинные прабабушкины
бриллианты, длинные каштановые волосы стянуты тяжелым узлом на затылке, она
самой себе ужасно нравилась, и это было важнее всего на свете, даже важнее
станцованной только что премьеры, и блестящей финальной импровизации, трижды
повторенной на «бис», и огромных букетов, которыми была завалена гримуборная.
Ее поздравляли, целовали, с кем-то знакомили. Щелкали
фотовспышки. В банкетном зале было столько знаменитостей, что рябило в глазах.
Кто-то подлетал к Кате с диктофоном, с почтительными и ехидными вопросами от
женского журнала, от новой демократической газетенки. Французское шампанское
сладко обжигало губы, и что-то совсем новое, властное, вдруг обожгло сердце.
Катя даже не поняла сразу, откуда взялось это странное
головокружение, почему ноги вдруг сделались ватными, кожа под прохладным
бархатом платья стала сначала горячей, потом ледяной, словно у Кати поднялась
температура – не меньше сорока градусов.
