Бориска не без злорадства наблюдал, как рыщет по двору
жадный корреспондент Сиволап. Спохватился, гаденыш, понял, что зря пожадничал.
А теперь уж поздно, теперь уж – дудки. Что Бориске этот паршивый полтинник
«зелеными»! Получается как в поговорке: слово – серебро, молчание – золото.
Тот, кто должен купить это золото, Борискино молчание, жадничать не станет.
Он заранее очень старательно на тетрадном листочке в
клеточку написал фломастером печатными буквами:
"Один человек видил вас в кустах ночию убийства и дажи
видил как вы стриляли. Могу молчать за вознаграждение одну тысячу баксов но
если сразу и без обману.
Буду ждать завтра ночь от 12 до 2 на лавочки у забору где
стриляли. В другом случае утром поели завтра иду в ментовскую и говорю что
видил вас".
Подумав немного, он подписал внизу красивое и таинственное
слово «доброжилатель».
Тысяча баксов – не такие деньги, чтобы вешать на свою шею
еще одного жмура. Конечно, по-хорошему можно было бы потребовать и больше. Но
Бориска не забывал об осторожности. Все-таки убийца… А тысяча – именно та
сумма, из-за которой состоятельный человек вряд ли захочет пачкаться еще одной
мокрухой. Придет и отдаст без базара. Если Бориска не обознался, понял все
правильно, то можно считать, косушка у него в кармане.
Дождавшись, когда телевизионщики уйдут ни с чем, двор
затихнет и заснет, Бориска тихонько выскользнул из своего укрытия и быстрой
тенью прошмыгнул к одной из машин.
– Не должно тебя здесь быть, по-хорошему-то, не должно, –
бормотал себе под нос Бориска, – поминают загубленную тобой душу, и тебе здесь,
в натуре, ну чисто по-человечески, делать нечего.
Повздыхав от накативших внезапно странных чувств, быстро
осенив себя крестом, Бориска прикрепил записку кусочком аптечного лейкопластыря
к ручке передней дверцы со стороны водительского сиденья, прошмыгнул назад в
свое укрытие и стал ждать. Теперь осталось только убедиться, что записка
попадет к адресату.
Если, конечно, Бориска не обознался все-таки…* * *
– Мы ругаемся со Светкой-то, иногда прямо по-черному, с
матюками. Чуть до рук не доходит. Но чтобы вот так исчезнуть, матери ничего не
сказать… – Элла Анатольевна всхлипнула и налила себе еще коньяку. – Я ведь
почему пить стала? Не от хорошей жизни.
– Элла Анатольевна, – осторожно перебила Катя, – вы сказали,
Света звонила кому-то, голос меняла. Не знаете зачем? Кому?
– Не знаю. Не мое это дело. И не твое. То ли мужика с кем-то
не поделила, то ли что… – Но вы слышали, как она называла кого-то «сушеной Жизелью»?
– Я и не такое слышала, только виду не подавала. Это,
Катюшка, строго между нами.
Кате удалось наконец уединиться с матерью Светы Петровой. Ей
не хотелось продолжать разговор ни на кухне, где, кроме Жанночки, находилось
еще несколько человек, ни в гостиной за общим столом. Пьяная женщина лезла ко
всем с воспоминаниями, откровениями, подробностями своей печальной жизни,
рыданиями, поцелуями и всех успела сильно утомить. Но кто-то мог прислушаться к
ее пьяной болтовне. Это совсем ни к чему.
Катя потихоньку увела ее к себе в комнату, прикрыла дверь.
Элла Анатольевна обрадовалась, что нашелся наконец слушатель, стала говорить,
не закрывая рта. Только иногда переводила дух, опрокидывала в горло очередную
рюмку. Катя предусмотрительно захватила с собой закуску – сыр, колбасу,
нарезанный кружочками грейпфрут.
– Да ты выпей со мной, выпей, – твердила Элла Анатольевна и
дрожащей рукой подливала коньяк в Катину рюмку.
Как большинство пьющих людей, она была щепетильна в таких
вещах. Ей важно, чтобы слушатель был еще и собутыльником. А как же иначе?
Катя делала вид, что пьет, каждый раз подносила рюмку к
губам и, не притронувшись к коньяку, коварно отставляла в сторону. Она вообще
не пила. От крепких напитков у нее моментально начинала болеть голова и клонило
в сон.
– Смотри, не сачкуй! За помин души мужа своего грех так
пить. Давай до дна! Вон у тебя как была полная, так и осталась, – замечала
Элла, но тут же забывала, захлебывалась рассказом о своих несчастьях.
Катя оказалась на редкость благодарным слушателем, только
очень просила не кричать, и пьяная женщина старалась говорить как можно тише.
Правда, знала она о своей непутевой дочери совсем мало, мысли ее путались, она
перескакивала с одной темы на другую.
– Светка злющая стала после операции-то. Я говорю,
радоваться надо, жива осталась. А она злится на весь мир, – махнула рукой Элла,
– привыкла к большим деньгам, а как операцию сделали, жизнь под откос пошла. Я
и пить стала, когда узнала, какой у нее диагноз.
– А что с ней было? – спросила Катя.
– Рак правой молочной железы, – Элла Анатольевна опять стала
плакать, горько, навзрыд.
В комнату осторожно заглянула Маргоша, скорчила
выразительную сочувственную гримаску, но Катя показала ей глазами, мол, не надо,
не заходи. Маргоша пожала плечами, хмыкнула, удалилась.
– Она ведь красивая девка, молодая, – Элла Анатольевна шумно
высморкалась в несвежий платочек, – а уже инвалид. На всю оставшуюся жизнь.
Когда одета, не видно, и даже в купальнике незаметно, специальный протез
сделали. Но кто ж замуж возьмет с одной-то грудью? Раньше от мужиков отбоя не
было, а сейчас, кроме этого мозгляка Вовчика с рынка «Динамо», – никого. Нет,
засматриваются многие. Но доходит до койки – и привет. Можно искусственную
сделать, как настоящую, не отличишь. Из силикона. Но это пять тысяч долларов
стоит. Откуда у нас теперь такие деньги? А ведь были деньги-то, если б знать
заранее… Ох, один у нее был депутат, известный человек, солидный такой. Я его
никогда не видела. Женатый, конечно. У них давно началось, он и денег ей давал,
сколько хочешь, вот и приучил ее, дуреху, к красивой жизни. Лет пять у них все
это длилось. Но со мной не знакомила, ни-ни, в строгом секрете держала. Жориком
его называла. А по фамилии – никогда. Жорик да Жорик… Сам если звонил, то
всегда поздоровается вежливо, меня по имени-отчеству назовет, о самочувствии
спросит, но сам не представлялся. Я его по голосу узнавала. Воспитанный
человек, ничего не скажешь. А я что? Мне бы только у нее, у Светланы-то, было
все хорошо. Я уж грешным делом думала, может, разведется он с женой-то, женится
на Светке моей. Куда там! Как обнаружилась у нее опухоль, этого само-го Жорика
след простыл. Не позвонил ни разу. Она, когда на Каширке лежала в Онкоцентре,
все спрашивала меня: звонил? Я даже соврала ей пару раз, мол, звонил,
интересовался. А на самом деле – ни слуху ни духу. Он ее, гад такой,
использовал столько лет, а стала инвалидом – бросил. Даже не помог материально,
заживо похоронил. И все они такие, сволочи… – Элла Анатольевна, а с Маргошей
Крестовской они давно дружат?
