«Грипп… воспаление легких… малярия… откуда малярия? Здесь не
тропики. Я просто сошла с ума. Что происходит?» И только через миг она заметила
упорный, немигающий взгляд из глубины зала. Заметила и замолчала на полуслове,
забыла о милых случайных собеседниках, с которыми только что весело обсуждала
премьеру, кончиком языка скользнула по пересохшим губам, залпом допила шампанское.
Банкетный зал со всем его блеском, звоном бокалов и
приборов, с расслабленными и напряженными лицами, с красавицами, чудовищами,
умниками и дураками, с тихой музыкой вспотевшего ресторанного оркестра, с
пьяным смехом, пустыми разговорами, вспухающими здесь и там, как радужные
мыльные пузыри, – все провалилось куда-то. Остался только этот чужой мужской
светло-серый взгляд, который обволакивал Катю с ног до головы, приближался,
плыл к ней сквозь толпу, заслоняя, отодвигая все остальное, и не было спасения…
– Я ничего не понимаю в балете, но вы гениально танцевали. Хотите еще
шампанского?
Спокойная улыбка, очень низкий голос, серый, под цвет глаз,
костюм, короткий ежик волос, почти седых, с едва намечающимися ранними
залысинами. Он еще не представился, а уже взял под руку, повел куда-то в
соседний зал, где распаренные пары отплясывали рок-н-ролл, и встрепенувшийся
оркестр оглушительно ударил в уши.
– Я не хочу шампанского, я не хочу танцевать, – беззвучно,
одними губами, произнесла Катя.
– И хорошо, давайте тихо исчезнем… Его звали Баринов Егор
Николаевич. Он был экономистом, доктором наук, заведовал огромным отделом в
Институте экономики при Академии наук, печатал хлесткие умные статьи в
«Московских новостях», «Огоньке» и «Новом мире». Тогда, в восемьдесят седьмом,
ему было сорок три. Для политика это если не юность, то ранняя молодость. Имя
Егора Баринова знала вся Москва, за номерами журналов и газет выстраивались
ночные очереди у киосков «Союзпечати». Он входил в команду молодых реформаторов
при правительстве Горбачева.
Стояла пасмурная сентябрьская ночь. Баринов отпустил шофера,
они шли пешком через бульвары – Тверской, Петровский, Гоголевский. Он что-то
говорил, остроумно рассказывал о чем-то важном, злободневно-политическом,
накинул Кате на плечи свой пиджак, как в плохом кино, и тут же мягко пошутил по
этому поводу, обнял, прижал к себе, смеясь и продолжая говорить… В темном
одиноком такси они стали жадно целоваться, по ночному радиоканалу передавали
«Болеро» Равеля, и потом в огромной пустой квартире, в теплой чужой тишине все
еще звучала в ушах эта случайная торжественно-нервная музыка… Утром он целовал
ее сонные, чуть припухшие глаза, варил бразильский кофе, который был дефицитом,
экзотикой даже для Кати, выросшей на спецзаказах Союза кинематографистов.
Поднос с тонкими старинными чашечками принес прямо в постель, улыбался, нежно
гладил, перебирал длинные распущенные Катины волосы и не давал опомниться.
На туалетном столике в спальне стояли баночки с кремами и
лосьонами, флаконы с духами, лежала массажная щетка, в которой запуталось
несколько чужих светлых волосков.
– Да, жена… взрослый сын, моложе тебя всего на два года… у
нее своя жизнь, она микробиолог, тоже доктор наук, разъезжает по миру, вот
сейчас они с сыном в Вашингтоне. И вообще, мы слишком разные люди, у нас все в
прошлом. У меня теперь есть только ты, остальное не важно… И Катя согласилась:
действительно, не важно. Разве может быть что-то важней шального, пьяного
счастья, которое подхватило, закружило, наполнило новым смыслом каждую
клеточку, каждую секунду не только жизни, но и танца? К Катиной идеально
отточенной балетной технике прибавилось то, чего не было раньше.
Теперь ее героини: и Одетта из «Лебединого озера», и Маша из
«Щелкунчика», и Жизель – все были полны такой любовью, что зал замирал, таял, а
потом взрывался аплодисментами.
Егор Баринов стал разбираться в балете, сидел в первых рядах
на спектаклях, в антракте шел к Кате в гримуборную, целовал ее разгоряченное
лицо, возвращался в зал, таинственно улыбающийся, перепачканный гримом. Когда
падал занавес, он на глазах у всех выносил к ногам солистки огромные корзины
цветов.
Катя заинтересовалась экономикой и политикой, стала, к
удивлению родителей, читать «Московские новости» и «Огонек», слушать новые демократические
радиоканалы, смотреть телевизор. Она не пропускала ни одной статьи своего
любимого Егорушки, злилась на его противников и оппонентов, которые казались ей
коварными и бездарными.
Все свободное время они проводили вместе, играли в теннис,
скакали по тихим подмосковным лесам на породистых жеребцах Истринского конного
завода, в закрытых цековских пансионатах снимали номера люкс с сауной, иногда
просто гуляли по Москве, забредали на маленькие вернисажи, в недоступные для
простых смертных рестораны Дома кино, ЦДРИ, ЦДЛ, в гости к многочисленным
знакомым.
Бывший комсомольский работник, экономист-демократ питался из
старой доброй кормушки ЦК КПСС. Ему было все доступно и подвластно. Даже Катю,
выросшую в элитарной киношной среде, поражал шальной размах сорокатрехлетнего
сказочного принца.
– Ну конечно, малыш. Это же совсем другой уровень, – говорил
Егор, раскладывая на тарелке ломтики копченого угря, мастерски счищая шершавую
болотно-серую кожуру с невиданного плода киви, щелкая зажигалкой «Ронсон»,
закуривая настоящий английский «Данхилл».
К концу восемьдесят седьмого опустели полки магазинов,
оскудевали спецзаказы. В Москве постепенно исчезали чай, сахар, крупа. Росли
безнадежные хвосты очередей. Тревожно и удивленно шуршали разговоры в очередях.
– А у нас вчера выкинули гречку в гастрономе, я простоял
четыре часа, и не досталось… – Знаете, раньше мы выходили из положения,
покупали в аптеке заменитель сахара, для диабетиков. Вкус, конечно, не тот,
химией отдает, но все-таки сладко. Однако теперь и сахарин исчез, много таких
умных.
– А зачем сахарин? Что сластить? Сначала надо достать чай и
кофе.
– Вы знаете, нас вчера пригласили в гости на сыр. Я понял,
что совсем забыл вкус этого продукта.
– А сыр был какой? «Российский»? «Костромской»?
– Бог с вами, просто сыр, с дырочками… Катя не стояла в
очередях, почти не пользовалась общественным транспортом, но эти разговоры
слышала в костюмерной театра, в гардеробе, просто на улице. Девочки из
кордебалета носили штопаные колготки. Покупка приличных сапог становилась
событием, равным по значимости свадьбе, похоронам, рождению ребенка.
Катин папа приносил из закрытого буфета Союза
кинематографистов уже не икру и балык, а сливочное масло и болгарские сигареты,
приносил и радовался, говорил «спасибо».
На Пушкинской площади собирались стихийные митинги, люди,
привыкшие к долгому полусытому советскому молчанию, удивленно открывали
голодные рты, слушали чужие безумные речи, кричали сами и свято верили, что эти
речи, эти крики страшно важны и значимы для будущего России. Казалось, что вот
сейчас прозвучит долгожданная правда, все ее услышат, поймут, станут добрыми и
честными, каждый выскажет свое драгоценное мнение – и настанет совсем другая
жизнь. Сами собой на прилавках появятся рассыпчатая гречка, розовая
«Докторская» колбаска, сыр, возможно, даже двух сортов.
