Глава 19
Катя открыла глаза и посмотрела на часы. Половина пятого
утра. Странно, что надрывается телефон. Надо выключить звонок и не брать
трубку. Последние гости уехали только в начале второго. Потом они с Жанночкой
до трех приводили дом в порядок. Господи, как хочется спать… Катя, не
поворачивая головы, нащупала радиотелефон на тумбочке у кровати, нажала кнопку.
– Я слушаю.
– Спишь, молодая вдова?
Тот же голос. Тот же. Только интонация немного другая. Надо
встать и быстро подключить диктофон.
– Света? Ты где? Твоя мама очень волнуется.
– А тебе-то что? Ты бы лучше о себе побеспокоилась, сушеная
Жизель.
– Почему ты не пришла за деньгами? – спросила Катя.
– Не твое дело.
– А сейчас зачем звонишь?
Она успела зажечь свет, взять с полки диктофон, присоединить
присоску к телефону.
– Так просто. Соскучилась по тебе, хриплый, издевательский
смешок.
Какой-то уж слишком хриплый, слишком издевательский.
– А если соскучилась, почему же на свидание не явилась? Сама
ведь мне его и назначила, – проговорила Катя.
– Мне интересно, вычислишь ты меня наконец или нет, –
говорил хриплый голос в трубке.
– Ну вот видишь, Света Петрова, я тебя вычислила, – устало
вздохнула Катя. – Неужели тебе не надоело все это?
– Не-а, не надоело. Если бы ты угадала, я бы отстала от
тебя. Но ты ошиблась, Орлова. Меня ведь вовсе не Светой зовут. И фамилия у меня
другая.
– Ну хорошо. Я ошиблась, не угадала. Дальше что?
– А ничего.
– Слушай, а зачем ты лифчик в карман халата сунула? –
неожиданно для себя спросила Катя.
– Лифчик? Надо же, а я думаю, куда он делся? Ладно, он
совсем старенький, не жалко. Понимаешь, твой муж меня всегда сам раздевал. Ему
это нравилось. В последний раз он был уже в халате, из душа вышел. Вот так и
получилось с лифчиком. Сунул в карман в спешке. Не терпелось ему. Ну, что ты
молчишь, молодая вдова? Тебе нравится все это слушать?
– Очень. Продолжай, пожалуйста.
– Продолжение следует. – Опять смешок и сразу частые гудки.
Катя выключила диктофон. Озноб так колотил, что невозможно
было сосредоточиться. Она вытянула из шкафа первое, что попалось под руку, –
толстый домашний свитер Глеба, надела его на ночную рубашку, сверху накинула
большой пуховый платок и только потом подошла к комоду, открыла верхний ящик.
Она хотела прежде всего прослушать кассету с записью предыдущего разговора.
Из верхнего ящика комода, из-под вороха старых квитанций,
корешков от оплаченных счетов, открыток, писем и прочей бумажной ерунды,
накопившейся в доме за многие годы, она вытащила кассету, отправилась в
комнату, в которой занималась у станка. Там была стереосистема. Чтобы сравнить
голоса, надо поставить сразу обе кассеты и слушать по фразе из каждого
разговора.
Тембр похож, интонации. Но что-то не то. Подделка. Пародия.
Однако, чтобы так пародировать, надо хорошо знать оригинал.
Света Петрова при всей ее агрессивности всего лишь злобная
шептунья. Ей нравился сам процесс, но не прочитывалось за этим никакой логики,
никакой определенной цели. Только эмоции. А эта, новая мадам, продумывает и
взвешивает каждое слово, наезжает всерьез, пытается спровоцировать Катю. На
что? Вряд ли ее интересуют только эмоции – слезы, испуг.
Света всего лишь озлобившаяся, глубоко несчастная баба с
дурным характером и больными нервами. А эта значительно умней, выдержанней,
жестче. Она пытается манипулировать Катей. Вероятно, манипулировала Светой.
Зачем? Пока Глеб был жив, могла быть цель – развести их, женить его на себе.
Вполне понятная цель. Но теперь что?
Если предположить, что Света Петрова звонила по поручению
Ольги, то получается ерунда: почему сейчас, когда Ольга арестована, позвонил
кто-то другой?
Вряд ли может быть еще и третья участница во всем Этом
вязком злобном идиотизме. Есть только двое. Одна из них – Петрова. Это известно
точно. Вторая – не Ольга. Это тоже очевидно, ибо вряд ли можно позвонить в
половине пятого утра из камеры предварительного заключения. Однако сейчас, в
последнем разговоре, был сделан жесткий намек именно на Ольгу. Стало быть, новая
телефонная шептунья еще не знает, что Ольга арестована? Не знает и очень ждет
этого. Ей не терпится. Она ждет от Кати поступка, разговора со следователем о
телефонно-подушечных гадостях. Провоцирует перетряхнуть перед представителями
закона грязное семейное белье, лифчики, мистические щепки, ночные звонки.
Не стоит спешить с выводами. Пока все это только лишь зыбкие
догадки. Но одно ясно. Если эта милая дама-пародистка хочет, чтобы Катя
поведала о ней следствию, то делать этого пока не нужно. Хотя бы только потому,
что она этого так сильно хочет.
Егора Николаевича опять измучила бессонница. Однако на этот
раз его донимали вовсе не абстрактные страхи, не болезненно-острое чувство
ускользающего времени. Повод для беспокойства был вполне реальный. Ворочаясь с
боку на бок, Егор Николаевич в десятый раз прокручивал в голове разговор с
Луньком и пытался сделать хоть сколько-нибудь определенные выводы.
Но выводов не получалось. Вместо грубой, надежной конкретики
набегали расплывчатые воспоминания, приятные и не очень. Почему Лунек упомянул
давний роман с Катей Орловой? Ему, Луньку, какое до этого дело? И какая тут
может быть связь с убийством Калашникова?
Катя в свои двадцать была – как бы это лучше выразиться? –
чересчур умной и сложной для роли девочки-любовницы. А ничего иного он
предложить ей не мог. И предпочел обойтись чем-нибудь попроще; а именно –
массажисткой Светой.
Он расслабился, получал свои дорогие удовольствия, пока была
такая возможность. Но все кончается рано или поздно. Пролетели пять бурных лет,
и забылись совсем, вместе со Светой и разнообразными подружками. Как говорится,
проехали… Если честно, то и вспоминать теперь не хотелось. Не потому, что
стыдно, а как-то не за что в этом веселом круговороте зацепиться, все сливалось
в бесформенный, влажный, хихикающий клубок голых тел, дрожал раскаленный
слоистый воздух сауны, и вода в бассейне хлюпала как-то гадко, непристойно, и
расплывался приторный запах французского коньяка, пота, жирной косметики.
Но главное – назойливо, с тошнотворной ясностью вставал
перед глазами образ: толстая, неприбранная, в расстегнутой блузке баба на
табуретке, белая , голая тяжелая грудь, еще живая, но уже как бы тронутая
тлением.
