– Понимаю. Значит, ты еще пытаешься обвинить меня в действиях психопата, который воспользовался моим именем и парочкой эпиграмм энное количество столетий после того, как я умерла. Это, по-твоему, честно?
– Эй, ты сама хочешь быть Куэлл. Привыкай.
– Ты так говоришь, будто у меня был выбор.
Я вздохнул. Опустил взгляд на свои руки на перилах.
– А ты, значит, правда говорила с остальными, да? Что они тебе еще наплели? Революционная необходимость? Подчинение ходу истории? Что? Что такого смешного я сказал?
Улыбка улетучилась, скривилась в мину.
– Ничего. Ты не понимаешь главного, Ковач. Разве ты не видишь, что уже не важно, действительно ли я та, кем себя считаю, или нет? А если я просто фрагмент, неудачный набросок Куэллкрист Фальконер? В чем разница? Насколько я могу дотянуться, я вижу, что я Надя Макита. Что еще мне остается, кроме как жить ее жизнью?
– Может, тебе остается вернуть Сильви Осиме ее тело.
– Ну так вышло, что сейчас это невозможно, – огрызнулась она. – Верно?
Я посмотрел на нее.
– Не знаю. Верно?
– Ты думаешь, я ее где-то прячу? Ты что, не понимаешь? Все работает не так, – она схватила в пригоршню серебристые волосы и потянула. – Я не умею пользоваться этим говном. Осима разбирается в системах куда лучше меня. Она ушла туда, когда нас захватили харланцы, и оставила тело на автопилоте. Это она отправила сюда меня, когда ты пришел нас спасать.
– Да? Ну и что она поделывает сейчас? Отдыхает, как спящая красавица? Полирует инфотех? Хватит!
– Нет. Она страдает.
Это меня оборвало.
– Из-за чего страдает?
– А ты как думаешь? Из-за того, что все члены ее команды погибли в Драве.
– Говно крабье. Она не была с ними в контакте, когда они погибли. Сеть не работала.
– Да, это так, – женщина передо мной глубоко вздохнула. Ее голос стал тише и умерился до спокойного объяснения. – Сеть не работала, она не имела к ней доступа. Она мне все это объяснила. Но система приема сохранила каждый момент их смерти, и, если она откроет там не те двери, это все с воплями вырвется наружу. Она в шоке от того, с чем столкнулась. Она это знает, и, пока это продолжается, она остается там, где безопасно.
– Это она тебе сказала?
Мы стояли лицом к лицу, между нами было едва ли полметра морского ветра.
– Да, это она мне сказала.
– Я ни хрена тебе не верю.
Она долго выдерживала мой взгляд, потом отвернулась. Пожала плечами.
– Во что ты веришь – дело твое, Ковач. Судя по тому, что мне рассказал Бразилия, ты просто ищешь легкие мишени, чтобы выместить свой экзистенциальный гнев. Это всегда проще, чем конструктивная попытка что-то изменить, да?
– Ой, только не надо! Будешь мне впаривать эти сказочки? Конструктивные перемены? Вот что такое у нас Отчуждение? Конструктивная перемена? Вот что такое изничтожение Нового Хока?
– Нет, – впервые я увидел в лице перед собой боль. Ее голос сменился с прозаичного на усталый, и, услышав его, я почти в нее поверил. Почти. Она крепко вцепилась в перила обеими руками и покачала головой. – Все должно было быть не так. Но у нас не осталось выбора. Нам нужно было продавить политические перемены, глобально. На фоне массовых репрессий. Они бы ни за что не сдали своих позиций без боя. Думаешь, я сама рада, что все так получилось?
– Тогда, – ровно ответил я, – стоило планировать все получше.
– Да? Ну, тебя-то там не было.
Молчание.
На миг мне показалось, что она уйдет в поисках более политически дружелюбной компании, но она не ушла. Возражение, слабый намек на презрение в голосе улетели далеко назад, пока «Флирт с ангельским огнем» парил по рябой поверхности моря почти на скорости воздушных аппаратов. И – пришла мне в голову тоскливая мысль – нес на своих крыльях легенду к ее преданной армии. Героя – в историю. Через пару лет об этом судне, об этом путешествии на юг напишут песни.
Но не об этом разговоре.
Хотя бы это вытолкнуло осколки улыбки на мои губы.
– Ага, а теперь ты объясни, что я сказала смешного, – обиженно произнесла женщина сбоку от меня.
Я покачал головой.
– Просто удивляюсь, почему ты беседуешь со мной, а не сидишь со своими неокуэллистскими фанатами.
– Может, мне нравится вызов. Может, я не получаю удовольствия от хорового одобрения.
– Тогда тебе не понравятся следующие дни.
Она не ответила. Но второе предложение отдалось в моей голове чем-то, что я читал в детстве. Из дневников кампании, набросок тех времен, когда Куэллкрист Фальконер еще писала стихи, текст, чья интонация тогда казалась мне омерзительно плаксивой из-за голоса актера-халтурщика и школьной системы, настроенной похоронить Отчуждение как прискорбную ошибку, которой можно и нужно было избежать. Куэлл видела, куда заведет ее дорога, но уже ничего не могла, лишь скорбеть:
Мне приносят
>Военные рапорты<
Но все, что я вижу, – перемены и обугленные тела;
Мне говорят
>Цели достигнуты<
Но все, что я вижу, – упущенные шансы и кровь;
Меня встречают
Гребаным хоровым одобрением всего, что я скажу, А все, что я вижу, – цена.
Много позже, уже в ньюпестских бандах, я нашел нелегальную версию оригинала, которую зачитала на микрофон сама Куэлл за несколько дней до последней атаки на Миллспорт. В мертвом измождении голоса я слышал каждую слезу, которые из нас пыталось выдавить своим дешевым надрывом школьное издание, но за ними слышалось что-то глубже, мощнее. Там, в наспех надутом баббл-тенте, где-то на краю архипелага, в окружении солдат, которых в следующие дни ждала подле нее настоящая смерть или что-то еще хуже, Куэллкрист Фальконер не отказывалась от цены. Она закусывала ей губу, словно сломанным зубом, вонзала в плоть, чтобы никогда не забыть. Чтобы никто не забыл. Чтобы о великой революции, каким бы ни был ее итог, не слагали баллад, гимнов и прочего крабьего говна.
– Расскажи мне о протоколе «Куалгрист», – сказал я наконец. – Оружии, которое ты продала якудза.
Она вздрогнула. Не посмотрела на меня.
– Значит, знаешь об этом, а?
– Выжал из Плекса. Но он не слышал подробностей. Ты активировала что-то, что убивает членов семьи Харланов, правильно?
Она какое-то время взирала на воду.
– Слишком много нужно принять на веру, – произнесла она медленно. – Чтобы тебе об этом рассказать.
– А что? Это обратимо?
Она стала совсем неподвижной.
