Я пытался забыть о времени.
Пытался не думать о Миллспортском архипелаге и долгой западной дуге, по которой мы его обходим.
Не спалось.
Ночной мостик «Дочери гайдука» являл собой неплохую альтернативу сну. Я сидел с Джапаридзе и пил дешевый миллспортский купажированный виски, глядя, как судно идет на юг, к теплому морю и воздуху, богатому ароматами белаводорослей. Я рассказывал – на автомате, как машины, что поддерживали судно на изгибающемся курсе, – бородатые байки о сексе и путешествиях, делился воспоминаниями о Ньюпесте и внутренних землях Кошута. Массировал мышцы левой руки, которые все еще ныли и дергались. Напрягал левую руку, несмотря на боль. А попутно придумывал, как убить Аюру и себя.
Днем я старался как можно меньше выходить на палубы и смешиваться с другими пассажирами. Это все равно была непривлекательная компания: три перегоревших и озлобленных деКомовца, направляющихся на юг – может, домой, может, просто к солнышку; суровый торговец паутинными медузами и его телохранитель, сопровождавшие поставку масла в Ньюпест; молодой священник Нового откровения и его аккуратно замотанная жена, поднявшиеся на борт в Эркезеше. Еще шесть незапоминающихся мужчин и женщин, которые сторонились людей даже больше меня и отворачивались, если с ними заговорить.
Какое-то социальное взаимодействие было неизбежно. «Дочь гайдука» – небольшое суденышко, по сути, буксир, приваренный к носу четырех двойных грузовых капсул и могучему движку ховерлодера. От передних палуб между капсулами и по бокам от них шли галереи на двух уровнях к узкому наблюдательному пузырю сзади. Маленький жилой отсек был битком набит. Сразу же начались свары, в том числе из-за украденной еды, которые Джапаридзе пришлось оборвать угрозами высадить пассажиров в Эркезеше, но, когда Шафрановый архипелаг остался позади, все уже обвыклись и успокоились. Я поучаствовал в паре натянутых бесед с деКомовцами за едой, попытался проявить интерес к их историям неудач и выпендрежу про приключения в Нечистой. От торговца маслом медуз я наслушался лекций о пользе для рынка программы экономии режима Мексека. Со священником я не разговаривал вовсе, потому что не хотелось потом придумывать, где прятать его тело.
От Эркезеша до залива мы добрались быстро, а там не встретили ни следа шторма. Я обнаружил, что меня вытеснили со всех излюбленных мест для размышлений, когда остальные пассажиры высыпали насладиться теплой погодой и солнцем, на котором можно было загореть. Как их не понять – небо стало по-настоящему голубым от края до края, Дайкоку и Хотей светили высоко и ясно. Сильный ветер с северо-востока освежал на жаре и поднимал брызги с мятой поверхности моря. На западе волны едва слышно разбивались в пену об огромные изгибающиеся рифы, предвещавшие неизбежное появление побережья Кошутского залива на юге.
– Красота, правда? – спросил тихий голос у перил рядом со мной.
Я скосил глаза и увидел жену священника – все еще в шарфе и облачении, несмотря на погоду. Она была одна. Ее лицо – та часть, что я видел, – обратилось ко мне из туго затянутого кружка шарфа, закрывавшего ее ниже рта и выше лба. Лицо было покрыто потом от непривычной жары, но казалось вполне уверенным в себе. Она зачесала волосы так, чтобы из-под ткани не выбивалось ни пряди. Очень молодая, наверное, вчерашний подросток. А также, осознал я, беременная, несколько месяцев.
Я отвернулся, вдруг поджав рот.
Сосредоточился на виде за бортом.
– Никогда не путешествовала так далеко на юг, – продолжила она, когда увидела, что я не собираюсь поддаваться ее первому гамбиту. – А вы?
– Да.
– Здесь всегда так жарко?
Я мрачно взглянул на нее.
– Не жарко, просто вы одеты не по погоде.
– А. – Она положила руки в перчатках на перила и как будто принялась их изучать взглядом. – Вы не одобряете?
Я пожал плечами.
– При чем тут я. Мы живем в свободном мире, вы разве не слышали? Так сказал Лео Мексек.
– Мексек, – она изобразила плевок. – Такой же коррумпированный, как и остальные. Как все материалисты.
– Да, но надо отдать ему должное. Если его дочь изнасилуют, он вряд ли забьет ее до смерти за то, что она его опозорила.
Она поморщилась.
– Вы говорите об отдельном случае, это не…
– Четырех, – я жестко поднял пальцы перед ее лицом. – Я говорю о четырех отдельных случаях. И это только в этом году.
Я увидел, как ее щеки пунцовеют. Она опустила взгляд на свой выдающийся живот.
– Те, кто громче всего защищают Новое откровение, не всегда так же пылко его исповедуют, – пробормотала она. – Многие из нас…
– Многие из вас корчатся, но терпят, надеясь получить хоть что-то ценное от не самых психопатических директив вашего гиноцидального вероучения, потому что не хватает мозгов или смелости создать что-то новое. Я знаю.
Теперь она покраснела до самых кончиков старательно укрытых волос.
– Вы ошибаетесь на мой счет, – она коснулась своего шарфа. – Я сама это выбрала. Свободно. Я верю в Откровение.
– Тогда вы глупее, чем кажетесь.
Возмущенное молчание. Я воспользовался им, чтобы обуздать вспышку ярости в груди.
– Значит, я глупая? Я глупая потому, что выбрала скромный образ жизни? Потому что не выставляю себя напоказ, как эта потаскуха Мици Харлан и ей подобные, потому что…
– Слушайте, – сказал я холодно, – может, поупражняетесь в этой своей скромности и просто закроете свой женственный ротик? Мне правда все равно, что вы думаете.
– Вот видите, – ответила она, ее голос вдруг налился пронзительностью. – Вы вожделеете ее, как остальные. Вы поддались ее дешевым чувственным уловкам и…
– Ну хватит. На мой взгляд, Мици Харлан тупая поверхностная шлюшка, но знаете что? Она хотя бы распоряжается своей жизнью как хозяйка. А не пресмыкается у ног любого бабуина, который может отрастить бороду и внешние половые органы.
– Вы назвали моего мужа…
– Нет, – я развернулся к ней. Похоже, ничего я не обуздал. Мои руки схватили ее за плечи. – Нет, я тебя зову трусливой предательницей собственного пола. Я еще могу понять твоего мужа – он мужик, он-то при этом паскудном раскладе ничего не теряет. Но ты? Ты же отбросила столетия политической борьбы и научного прогресса, чтобы сидеть во мраке и бормотать суеверия о собственной никчемности. Ты позволила, чтобы у тебя час за часом и день за днем отнимали жизнь – самое драгоценное, что у тебя есть, только чтобы влачить жалкое существование, пока это позволяют мужчины. А потом, когда ты наконец умрешь – а я надеюсь, что скоро, сестра, реально надеюсь, – ты плюнешь на собственные возможности и откажешься от главной силы, которую мы завоевали, – вернуться и попробовать все сначала. И все это из-за сраной веры, и если твой ребенок женского пола, то ты обрекаешь ее ровно на тот же самый ад.
