И мы остались торчать в степи за километр от столицы, хорошо хоть с наветренной стороны.
А в городе народ падать начал, будто его из пулемета косят. Температура, пузырьковые высыпания, забытье, смерть. Тунгус, наблюдая течение болезни, сказал: одно хорошо – смерть легкая. И правда, часто так случалось, что человек прилег отдохнуть, проснулся уже в сыпи, потом две-три «температурных свечки», и он без сознания, а назад уже не возвращается.
Если верить сканерам, ветрянка поражала все слизистые и вызывала обильное внутреннее кровотечение. Против сканеров Тунгус уже ничего не имел. Днем в бинокль я часто видел, как великий вождь стоит на городской стене, провожая взглядом повозки, уходящие в степь. Шаманы увозят тела; степные псы ждут их, облизываясь, чтобы исполнить ритуал. Тело сольется с природой, и все будет хорошо.
– Не знаю, кто их надоумил, но обычай мудрый, – сказал Шалыгин. – Однажды в Африке гиены остановили эпидемию сибирской язвы, потому что без малейшего вреда для себя поедали зараженные трупы бегемотов. Эти собачки, конечно, не вполне гиены, но… Хуже. Или лучше. Ну, с какой стороны посмотреть.
Шалыгин осунулся, он постоянно был на связи с Москвой и дни напролет колдовал с травой. Антисептик у него в черновом варианте уже получился, сейчас химики бились над иммуномодулятором. Санчасть держалась в основном на отце Варфоломее. Ваня и Мага пропадали в городе и приползали оттуда еле живые.
Мы пытались уговорить местных носить тканевые повязки, но лето было в разгаре, жара усилилась, и ничего путного из этого не вышло. Спасибо уже на том, что туземцы понимали опасность лишних контактов и старались по возможности отсиживаться дома.
Тунгус закрыл столицу наглухо. Увы, за пару дней до начала эпидемии случилась плановая рассылка гонцов с новостями и ценными указаниями. Чернецкий вызвался переловить их с воздуха и доставить обратно, но Тунгус отказался снять вето на полеты ниже облаков над обжитой территорией. Да и страха особого перед вирусом на тот момент у вождя еще не было. Вернуть успели меньше половины курьеров, остальные ушли далеко, а следом поскакали «вестники мора» – короче, черт знает, сколько племен они совместными усилиями заразили. Разведка гоняла высотные дроны над континентом, мониторя ситуацию, озадаченно чесала в затылке и ничего не рассказывала: полковник запретил. Газин после разговора с Тунгусом у реки проникся к вождю глубоким уважением, но параллельно увидел в нем такого ушлого стратега, с которым надо держать ухо востро.
Иногда мне кажется, Газин не доверяет Тунгусу из банальной ревности, как один крупный администратор не может до конца довериться другому, равному себе по силе. И все пробует догадаться, где же этот хитрый папуас учуял выгоду в таком безнадежном деле, как эпидемия, готовая перейти в пандемию, и какого выкрутаса от него ждать.
Я-то знаю: великий вождь потому и великий, что ничего не делает в этой жизни для себя, он только продолжает миссию династии Ун по собиранию народа и старается обратить любые неприятности к ее пользе. Но еще я понимаю, что даже могучая интуиция Тунгуса, с опорой на «память предков», может подтолкнуть его к гибельному решению, когда на карту будет поставлено все ради призрачной надежды.
Он так вкусно произносит: «Им-пе-ри-я».
Я не хочу быть с ним, когда его мечты рухнут.
Но мне приказано выжить, и я буду рядом.
Глава 6
Когда в городе насчитали первые сто смертей, Сорочкин был уже ходячий, без единой оспинки на лице, будто и не болел. С базы Лешу не выпускали, да и внутри нее он перемещался строго от санчасти до поста ДС, где ему устраивали межпланетные допросы сначала безопасники МВО, а потом суровые дяди из ФСБ. Думаю, это немного развлекало Сорочкина, потому что экспедиция с ним не разговаривала вовсе.
От него отвернулся даже отец Варфоломей. Батюшка заявил, что пытался беседовать с Лешей, однако он всего лишь скромный недостойный пастырь, а не Иисус Христос и не знает, как спасать профессора, у которого напрочь атрофирована критика, то есть способность к покаянию. Морду он ему разбить может, но это будет совсем уж не по-христиански.
Леша все рвался узнать у меня, как там его друг Гена. Что я мог сказать? Унгелен упорно боролся со смертью. В короткие минуты просветления интересовался, как там его друг Леша, и просил прощения за то, что всех подвел. Мне самому умереть со стыда хотелось, когда он так говорил.
От Сорочкина я отделывался короткими фразами. Он жаловался, что с ним никто не хочет общаться. Что врачи держат его в санчасти на положении чуть ли не арестанта, заставляют выполнять грязную работу – и тоже не общаются. Достучаться до штаба он не может, его туда почему-то не пускают. А ему надо продолжать свою профессиональную деятельность. В конце концов, что бы ни случилось, его исследования очень важны. У него есть утвержденный план, от которого он отстал из-за дурацкого недоразумения с ветрянкой. Не могу ли я обсудить все это с полковником?
Услыхав про «дурацкое недоразумение», я сорвался:
– Профессор, ты правда, что ли, ничего не понимаешь? Или так ловко прикидываешься идиотом?
Леша сделал удивленное лицо.
– Если все пойдет дальше, как сейчас, тебе скоро некого будет исследовать, – сказал я. – Ты убил тут всех. – И добавил мягко, почти ласково: – Сволочь.
– Ну что за глупость! – Он даже почти рассердился. – Поболеют – и выздоровеют! Да, получилось нехорошо, я сознаю свою вину, но… но я не виноват! Это вышло случайно!
– Если Генка умрет, драгоценный твой ученик, ты что скажешь?!
– Это будет очень большая потеря, – ответил Леша, честно глядя мне в глаза. – В перспективе из Гены может получиться выдающийся ученый.
Господи, ну почему я тогда его не изувечил?
До сих пор не знаю.
А Гена все держался. Он держался очень долго.
Вскоре после начала эпидемии великий вождь приказал сыну вернуться домой, но Унгелен не подчинился и остался на торговом дворе. Отец напомнил ему, что вожди не прячутся. Унгелен ответил: я не прячусь, я защищаю семью. Унгусман сказал: это похвально, ты умница, но так нельзя. Мы должны исполнять свои обязанности, что бы ни случилось, и люди должны знать, что ты с народом в трудное время. Именно сейчас ты должен быть на виду. Приходи и делай свою работу, как твой отец делает свою.
Я был во дворце, наблюдал, как носятся туда-сюда курьеры, спросил Унгали, что творится, и, когда услышал ответ, в сердцах обозвал Тунгуса диким папуасом. Унгали меня с трудом остановила, потому что я собирался бросить это вождю в лицо. Я почти в голос кричал о том, что именно сейчас – в трудное время, да, – Тунгус не имеет права рисковать собой и о семье тоже мог бы подумать. Что у него есть задачи, за которые он отвечает перед народом, и если уж чувство долга превыше всего, то его долг – остаться в живых и довести до конца дело.
И тут в комнату заглянул великий вождь. Тихонько-тихонько.
