Он заговорил со мной доверительно и мягко, как никогда раньше. Сказал, что моя вспышка гнева делает мне честь, хотя во дворце такое поведение и не одобряется. Он понимает, что я чувствую. Но я просто еще не уяснил некоторых вещей. А когда уясню – не надо будет и объяснять. В целом он рад, что во мне не ошибся, и теперь я могу успокоиться.
Все это Тунгус произнес, стоя в величественной позе смирения вождя. Не знаю, что в ней смиренного и как она помогает вождям смиряться, – до меня дошло одно: папуасы не сдаются. Тунгус с раннего детства выучен быть лидером своего народа, это надо помножить на «память предков» и глобальность задач. Он мало того, что всю семью, если надо, скормит гиенодонам, вождь себя угробит первым, а остальная мафия стройными рядами последует за ним. И будет убиваться, пока степные псы не сдохнут от заворота кишок.
И так победит.
Потому что «мафия бессмертна» – это про династию Ун.
И если я сейчас брошу Унгали в багажник и увезу за тридевять земель, лишь бы ее спасти, она, во-первых, не поймет этого и возненавидит меня, а во-вторых, бедной девушке придется убить похитителя – только так она смоет позор бегства. Потому что вожди не прячутся.
Я глядел на Тунгуса и понимал, что не могу больше сердиться. Он не виноват в том, что такой упертый папуас. И отдельно он не виноват в том, что спасти Унгали – выше моих сил. Даже не выше, нет. Это задача из параллельного мира, она нормальна для моей Земли.
А здесь чужая Земля.
Я готов спасти Унгали любой ценой, но такой цены на ее Земле просто не существует.
По большому счету, я даже не имею права любить эту девушку…
А Тунгус улыбнулся по-нашему и сказал второе земное слово, которое я от него услышал, на это раз совсем русское:
– Хорошо.
Повернулся и ушел.
Унгали стояла за моим плечом, и я чувствовал, что она вся светится. От нее шло ни с чем не сравнимое, непередаваемое живое тепло. Та самая чистая радость.
Кто-нибудь, заберите меня отсюда.
* * *
Унгелен заболел, и его перевезли во дворец.
Сорочкин начал потихоньку высовываться из санчасти, гулять по базе; его не замечали в упор и даже под ноги не плевали. Демонстративно.
Добряк Шалыгин, у которого тот трудился санитаром, и то низвел общение до уровня «подай – принеси – пошел вон».
– Не могу же я свернуть ему челюсть! Я врач, он пациент! Но как представлю, что этот дурень пасть разинет и начнет извиняться… Или не дай бог спросит, почему от него все отвернулись… Пусть молчит лучше. Зашибу ведь идиота… С ним даже батюшка не говорит, а чего вы от меня хотите?
И ведь никто его пальцем не тронул.
А лучше бы челюсть сломали.
* * *
…Унгали сидела, будто окаменев, только по щекам катились слезы, когда скончался Унгелен. Ухаживала за ним до последней минуты, хотя знала, что это смертельно опасно и мы ничего не можем гарантировать. Отец только головой покачал и рукой махнул, совсем по-нашему. Он уже сказал Газину: понимаешь, если половина дворца уцелеет, династия не развалится, даже не пошатнется, а вот если половина народа вымрет – пиши пропало. Спасайте людей, я без них не имею смысла…
Полковник осторожно предложил отселить хотя бы женщин и детей из дворца к нам на базу, а вождь ответил: спасибо, но у нас так не делается, династия Ун не бросает своих. Все, что он разрешил, – прожигать дворец ультрафиолетом и устроить несколько «антивирусных коридоров».
Я смотрел, как плачет Унгали, и думал: если она тоже заболеет и умрет, Сорочкину не жить. Его придушат и зароют. Экспедиция обожала «Гену и Галю», готова была на руках носить. Местный год почти равен земному; Унгали исполнилось четырнадцать, а Унгелену – пятнадцать, когда отец поручил им работать с нами. Два рано повзрослевших ребенка, они были напичканы по уши знаниями о своем народе, обучены азам государственного управления и готовы в любой момент подменить кого-то из старших во дворце. Они дали нам бездну материала. Но еще больше вытащили из русских. И кажется, сделали нас лучше.
…Унгали повернула ко мне мокрое от слез лицо. Я ждал чего угодно, а она вдруг сказала:
– Ты не носишь маску. Почему? Это ведь опасно для вас тоже, и тебе было приказано, я знаю.
Ну да, полковник чуть из сапог не выпрыгнул, когда разведка ему настучала, что я снимаю респиратор на подходе к городу.
Машинально я ответил девушке то же самое, что сказал Газину:
– Вожди не носят масок.
Я не думал о контексте, подтексте, месседже и так далее; не думал, как именно меня поймут, я просто сказал, как оно есть. Правящая династия отказалась от респираторов принципиально и наотрез.
Полковник сделал понятно какой вывод: этот скользкий тип рискует собой ради дипломатии, хочет лишний раз понравиться Тунгусу. Газин даже крикнул в сердцах: ну если сдохнете, так и доложим вашему начальству – советник такой-сякой выпендривался перед местными!
А я просто так захотел – без маски.
Я знал, что вожди не носят масок. И только когда сказал это, глядя в бездонные глаза Унгали, до меня дошло: какая, черт побери, емкая метафора. На Земле верховный правитель всегда артист и лицемер, даже если совсем не хочет – надо. А на этой чужой Земле все по-другому, тут рулят вожди. Те, кто ведет за собой. Они вполне искушены в искусстве военной хитрости, торговой ловкости и межплеменной интриги, но никогда, вообще никогда не прикидываются кем-то другим перед своим народом. И это не простодушие, не наивность примитивной цивилизации. Это истинное благородство…
Между нами лежал мертвый Унгелен. Юноша, за которого сестра отдала бы свою жизнь, а я… Ну объективно для союза наших планет Гена был нужнее меня на порядок. Нам бы только вытащить его в Москву – и любые вопросы решились бы сами. Теперь его нет. И никто его не заменит. А меня хватило на то, чтобы обрабатывать ранки и держать мальчика за руку. И все без толку.
И все это из-за одного идиота, который не ведал, что творил.
И сейчас не ведает. Не понимает. Вот что по-настоящему страшно. И вот отчего у меня в душе вместо жгучего гнева – холодная расчетливая ненависть. Холод – зеркальное отражение пустоты. Леша Сорочкин, по сути, несчастный человек. Очень умный и совсем пустой. А я не очень умный и совсем холодный. Наш чокнутый профессор заморозил меня. Поэтому я к нему даже близко не подойду.
Унгелен мертв, а Сорочкин будет жить. Будет жить, я сказал. Пока еще будет. Пока жива Унгали. Потом я за себя не отвечаю.
Придушат и зароют? Нет. Это не про Сорочкина и не про меня. Я не способен взбеситься настолько, чтобы убить голыми руками. Таких не берут в дипломаты. Можно позаимствовать ствол, но будут проблемы у военных, которые за ним не уследили, – зачем доставлять хорошим людям неприятности. Зато строительный пистолет взять на складе не проблема.
