— Подлец ты, самый настоящий подлец! И что ты это делаешь? Ведь кровь их, мужиков, на тебе, проклятом, отольется!
Хохочет только лютый помещик.
— Жалко?
— За тебя стыдно…
Путилин в волнении прошелся по саду.
— Ты понимаешь теперь, что рассказал мне крестьянин?
— Понимаю, Иван Дмитриевич.
— И ты… ты полагаешь, что я могу оставить это дело без расследования? Я, стало быть, должен быть немым свидетелем того, как лютый помещик будет предавать мучениям, издевательствам всех, вплоть до своей горемычной жены?
Что я мог ответить благороднейшему человеку? Борьба во мне происходила: с одной стороны, мне дорого было его здоровье, с другой, — я чувствовал, что он глубоко прав. Разве не было необходимо расследовать и, главное, пресечь, зверства лютого помещика? Это был зверь, по-видимому. Когда мы заканчивали наш разговор, к нам подошел высокий, рослый господин с толстым лицом, обрамленным густой каштановой бородой.
— Позвольте представиться, соседний помещик Евграф Игнатьевич Ехменьев.
И он протянул мне руку.
Как-то невольно я отшатнулся. Противно было пожимать руку подлецу.
Путилин выразительно поглядел на меня. Это был особенный, путилинский взгляд.
— Вы-с, господин Ехменьев? — чрезвычайно ласково и любезно спросил гениальный сыщик, находившийся «на отдыхе».
— Я-с.
— Я очень, очень рад познакомиться с вами. Это доктор мой, ипохондрик, нелюдим.
Подходили члены семьи Х.
— Нашли нашего великого, непобедимого? — смеясь, спрашивал сам Х., обращаясь к Ехменьеву.
— Орла видно по полету! — расхохотался лютый помещик деланым смехом.
— А ястреба — по когтям?
И когда Путилин это произнес, Ехменьев вздрогнул.
— Почему вы называете меня ястребом, ваше превосходительство?
— Это я в ответ на ваше птичье сравнение, вы меня — орлом, я вас — ястребом.
— Тюи-тюи-тюи!..
— Чок-чок-чок!..
Прозрачной дымкой окутывается старинный, барский сад. Пахнет левкоями, резедой, настурциями.
Ночь, благодатная летняя ночь, полная особой, нежной прелести, уже спускает свой полог над полуспящим имением.
В кустах прибрежных влюбленно
Перекликались соловьи…
Я близ тебя стоял смущенный
Томимый трепетом любви…
Из окна барского дома, где все полно стародворянскими традициями, доносятся аккорды рояля.
И эту прелестную песнь весне поет милый, нежный, серебристый голос.
Путилин подошел вплотную к Ехменьеву.
— Я влюблен в вашу усадьбу. Как мне хотелось бы осмотреть ее поближе.
Ехменьев — это была еле уловимая секунда — пристально поглядел в глаза знаменитому отдыхающему сыщику и насмешливо ответил:
— Мой дом к вашим услугам, Иван Дмитриевич.
— Спасибо! Ваша роща мне так нравится… И эти огни… И эта чудесная дорога…
«Врешь!.. Не того добиваешься…» — донеслось до меня бормотание соседа-помещика Х.
Я поспешил сообщить это моему благородному другу.
— Смотри, Иван Дмитриевич, ты раскрыл карты.
Путилин, прислушиваясь к пению какой-то ночной птицы, как бы рассеянно ответил мне:
— Мы узнали друг друга.
— Как так? Ведь ты друг и родственник Х., он сам — помещик.
В друге и родственнике Х. он разгадал другого Путилина. Того Путилина, который до сих пор старался по мере сил и возможностей приносить пользу униженным, оскорбленным, истерзанным. Итак, борьба объявлена. Посмотрим, кто кого победит.
«Лесной царь». «Эй, ловчего сюда!»
Окутанный дымкой лесного тумана, стоит заповедный лес. Спит он своим заколдованным сном. Лишь изредка его сон нарушают резкие звуки… О, не шутите с ними: это особенные звуки, звуки ночи!.. Прокричит птица, раздастся шелест чьих-то огромных крыльев, кто-то как будто заплачет, кто-то засмеется…
Ой-ты, Лада, Лада,
Заповедный лес!..
Темнее тучи мчится Ехменьев к усадьбе:
«Кто выдал? Кто — проклятый? Этому — я бы кол осиновый в глотку забил! Учуял… разнюхал… Ведь он — не человек, а черт. Кто еще его борол?..» Хлещут ветки всадника Ехменьева, словно Авессалома, по лицу.
«Убью! Шкуру спущу. Только бы добиться, только бы вызнать!»
Гневен, лютен прискакал он к усадьбе.
А его, конечно, уже ждут. Уже стоят, выстроившись, те рабы — «худые людишки», которые под ударами плетей готовы целовать его загаженные стремена. И он прошел в свой барский дом (ибо барство свое он почитал только по записи в шестую бархатную дворянскую книгу).
И когда он вошел, то крикнул:
— Эй, ловчего Сергуньку сюда!
Несколько минут прошло.
И вырос перед барином «холоп верный».
— Где жена? — заскрипел зубами Ехменьев.
— В опочивальне своей.
У Ехменьева было принято выражаться по-старинному с соблюдением стиля и колорита чуть ли не Домостроя.
— Скажи ей, туда иду. К ней. Пусть приготовится. Меня жди!
А сам думушку думает.
«Неужели? Да неужели?»
Вот и она, эта красивая, большая спальня.
Навстречу Ехменьеву робко поднялась молодая красивая женщина, жена его.
С ненавистью во взоре встретила она грозного мужа-палача.
— Здороваться вам не угодно? — Говорит, а сам кривится от бешенства.
— Мы виделись уже с вами, — сухо ответила Ехменьева.
— Так-с… А вот спросить мне надо вас кое о чем.
— Пожалуйста, спрашивайте.
— Скажите, это вы изволили нажаловаться на меня знаменитому Путилину?
— Что такое?
— То, что слышите.
— Какому Путилину? Я даже не знаю, кто это такой.
— Будто бы? Так, стало быть, не вы? Вы никого не посылали к нему в имение Х.?
— Вы или пьяны, или с ума сошли! — негодующе-гневно вырвалось у нее.
— Хорошо-с… Мы еще побеседуем с вами.
Лютый помещик вышел и прошел на свою половину.
— Сергунька! Меду стоялого, живо!
Любимый ловчий, как верный пес, зарадовался.
Он знает, что если дело начинается с меду, то быть великой потехе-попойке.
И радуется этому лукавый, кровожадный раб, прошедший всю ехменьевскую науку, ох страшна она, эта наука!
