Теперь уже весь огромный ехменьевский дом наполнен криками:
— Спасите! Спасите!
Дрожит челядь. Бледнеет. Как ни привычна она к таким крикам, все же жуткость ее берет.
Кончилась «проба».
Полумертвым пластом, с еле заметными признаками жизни лежит Варвара.
— Молодец, Сергунька, хорошо сработал! — доволен зверь Ехменьев.
Пьяной, покачивающейся походкой отправился он к жене.
Дверь спальни заперта.
— Открой! — гневно крикнул он.
— Ни за что! — послышался ответ Евдокии Николаевны.
— Открой, говорю! Хуже будет! Эй, не дразни меня!
— Хуже того, что есть, не может быть изверг, палач.
Ехменьев начал ломиться в дверь, стараясь сорвать ее с петель. Но крепка дубовая дверь, не поддается.
— Ты, может быть, с любовником своим там милуешься? А? Которого целовала.
— Может быть…
— Убью!..
И опять бешеные удары в дверь.
— Знаю я тебя, тихоню. Богу молишься? За всех — великая заступница? А, чтоб тебя!
Выпитое в огромном количестве вино дало о себе знать: Ехменьев пошатнулся и грянулся тут же у дверей. Верный ловчий потащил его за ноги, как тушу.
А Евдокия Николаевна, действительно, молилась. Стоя на коленях перед образами, озаряемыми кротким сиянием лампад, вся в слезах, она шептала жаркие слова молитвы:
— Господи! Ты видишь мучения людей, поругаемых этим зверем… Ты всемогущ. Яви же свою великую милость, укроти его, спаси неповинных от лютости его… Страшно мне руки накладывать на себя, ибо грех это большой. Но если ты, Господи, не желаешь этого, прибери лучше меня!
И долго-долго молится горемычная жена лютого помещика. Скоро ли явится благодарный сон? Скоро ли он успокоит страдалицу?
Приятель «доносчика»
В то время, как происходило все это в барском доме, в крохотном «хуторке» крестьянина-доносчика робко мигал огонек.
За столом рядом с «доносчиком» Бесчастным сидел высокий старик-крестьянин. Большая седая борода, загорелое лицо.
— Да неужто это вы взаправду, ваше превосходительство? — в глубоком удивлении восклицал Бесчастный.
— Как видишь, любезный Егор Тимофеич.
— Как же это так? Ведь личина-то другая?
Для темного хуторянина чудесное превращение Путилина казалось необъяснимой загадкой.
— В своем виде, как сам ты понимаешь, опасно было сюда прийти. Увидеть могут, ему донесут, и все дело пропало. Вот и одел личину, вырядился.
— Ловко! — тоном искреннего восхищения вырвалось у Бесчастного.
— Отчего же вы не жалуетесь на дикости и безобразия Ехменьева?
— Кому, ваше прев…
— Зови меня, Егор Тимофеич, просто Иваном Дмитриевичем, — хлопнул Путилин симпатичного хуторянина по плечу. — Длинно больно «превосходительство» выговаривать.
— Помилуйте-с, как можно-с…
— Прошу тебя. Слышишь? Так почему, говорю, не жаловались? Ты вот спрашиваешь: кому? Да начальству ближайшему.
— Эх, барин хороший.
Махнул рукой Бесчастный, досадливо, насмешливо.
— Начальству… Да что толку из этого выйдет, коли само начальство наше дружит с ним? Вместе в карты режутся, вместе попойки устраивают. Коли жалиться, одно только выйдет: и барин шкуру спустит, да и господа в кокардах в морду залезут.
— Не знаешь ты, Егор Тимофеич, за что он на жену свою так взъелся?
— Слышал… Бают, будто приревновал ее к брату управляющего. А только грех это. Не такая Евдокия Николаевна. Ангел, одно слово, святая барыня.
Путилин посмотрел на часы и встал.
— Что же, пойдем, Егор Тимофеич.
— Куда, барин хороший?
— Да туда, к барскому дому. Ты дорогу лучше знаешь. Проведи меня.
— А для чего-то?
— Хочу, голубчик, поближе все рассмотреть.
Они вышли.
Ночь была на редкость темная. Словно черным саваном окутала она ехменьевское имение. Идти пришлось недолго.
Скоро в ночной тьме засверкали огоньки помещичьего дома. И вдруг, один за другим, пронеслись в тишине ночи страшные, отчаянные крики.
Как вкопанные, остановились хуторянин и Путилин.
— Свят, свят, свят! Господи Иисусе! Слышите, барин?
Бесчастный в испуге даже схватил Путилина за руку.
— Слышу, голубчик. Это его, верно, работа?
— Его, проклятого… На ночной потехе забавляется.
— Изверг! Чудовище! О, с каким удовольствием я поймаю тебя! Идем!
— Ой, страшно, барин! — трясся Бесчастный.
Крики то затихали, до возобновлялись с прежней силой.
— Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!
Казалось, кричит человек, у которого вырывают все внутренности.
— Голос женский… Где происходят его «забавы», Егор Тимофеич?
— На половине его. Бают, в зале большом, со столовой рядом.
— Куда выходят окна этих комнат?
— В сад прямо, барин.
Они стояли около дома.
Послышалось грозное рычание собак.
— Вот это скверно! Собаки нам не на руку. Во-первых, разорвать могут, а во-вторых, переполох вызовут.
— Не беспокойтесь, барин хороший. Они, почитай, все меня знают, потому частенько приходится у Ирода бывать.
И Бесчастный тихо свистнул:
— Жучка! Барбос! Ралька!
С добродушным ворчанием подбежали огромные овчарки к своему знакомому, но недружелюбно посматривая на Путилина.
— Со мной не тронут…
— Сад караулят?
— Нет. Кто сюда придет? Всякий подальше сторонится от лютого помещика.
Тихо крадучись шел садом Путилин, направляясь к окнам, из-за которых продолжали нестись дикие возгласы, хохот, крики.
Окно было невысоко от земли.
Путилин приподнялся, заглянул в него. Оно было занавешено шторой, но оставалась узкая полоска. Долго глядел в нее гениальный сыщик.
— Ужасно! — вырвалось у него. — Первый раз в моей жизни я вижу подобное скотское озверение.
Также тихо они пошли вон из сада.
У калитки Путилин остановился. Он был страшно взволнован.
— Скажи, Егор Тимофеич, как относится челядь к этому зверю?
— Как сказать, одни, конечно, ненавидят его, другие обожают, потому он в пьяном виде любимчикам деньги так и швыряет. Верховодит всем ловчий его любимый, Сергунька. Души не чает в нем Ирод проклятый.
