— Но среди челяди есть же хоть кто-нибудь, кто любит, обожает барыню Евдокию Николаевну?
— Есть, барин. Девушка одна, сиротка, Наталья. Прислуживает она барыне, почитай, что молится на нее.
Путилин задумался на минуту.
— Ну, так слушай меня внимательно, Егор Тимофеич. — И он начал что-то подробно ему объяснять.
«Спасите меня!». Два врага обедают
Тихо в роскошно убранных комнатах лютого помещика. Он сам после безумно пьяной, дикой потехи спит мертвецким сном.
По коридору, уже освещенному светом утренней зари, тихо движутся две фигуры.
Одна из них — Путилин, другая — миловидная скромная девушка с бледным измученным лицом.
— Идите, ваше превосходительство, смелее, — звучит тихий, приятный голос.
— Половицы скрипят, голубушка.
— Не извольте тревожиться: никому этот шум не помешает. Зверь наш так крепко спит, что хоть в барабаны бей, до утра позднего не разбудишь.
Девушка подошла к массивной дубовой двери.
— Обождите здесь, барин, я к барыне пройду, упрежду ее.
— Хорошо, хорошо…
Прошло добрых минут десять.
— Пожалуйте-с! — прозвучал тихий шепот девушки.
Путилин вошел в спальню несчастной барыни Евдокии Николаевны.
Навстречу ему сделала несколько шагов жена лютого помещика. Испуг, страх, недоумение лежали на ее красивом лице, истомленном непрерывными нравственными муками. Одета она была наскоро в капот.
— Простите, — смущенно пролепетала она.
— Госпожа Ехменьева?
— Да.
— А я Путилин. Вы бедная барынька, о таком не слыхали человеке?
— Нет… простите… Муж сегодня упоминал мне ваше имя.
— Что же он говорил?
— Он спрашивал, не я ли дала знать о том, что он творит здесь.
— Ага!.. Ну, так слушайте, я начальник Петербургской сыскной полиции, случайно очутившийся по соседству с вашим имением. Судьбе было угодно дать мне много случаев раскрытия темных, мрачных дел. Я узнал о вашем муже-тиране от Егора Тимофеича. Знаете такого?
Светлая, хорошая улыбка озарила лицо мученицы.
— Ах, Егор Тимофеич?! Знаю, знаю его! Славный, добрый мужик.
— И узнав обо всем, я решил, счел своей нравственной обязанностью помочь вам, сударыня. То, что рассказывали мне о безумных выходках вашего мужа, то, наконец, что я видел собственными глазами…
— Вы? Видели собственными глазами? Как же так? Каким образом вы могли видеть это?
— Я здесь уже около двух часов. Я видел в окне, что проделывал ваш муж.
Ехменьева закрыла лицо руками.
Она плакала, нудно, тяжело.
— Господи, Господи! Будет ли предел его жестокости? — И вдруг она, эта красивая, милая женщина-барыня грохнулась на колени перед Путилиным.
— Спасите меня от этого зверя! Спасите и многих других!
Растроганный, взволнованный Путилин бросился ее подымать.
— Все усилия употребляю. Успокойтесь, голубушка… Бедная вы моя! Давайте говорить теперь о деле.
Преданная служанка Наталья утирала глаза передником.
— Вы предполагаете возможность покушения с его стороны на вашу жизнь?
— О, да! Он чуть не ежедневно твердит мне, что я ему опостылела святостью своей, что он убьет меня.
— Я слышал, что одной из причин является ревность? — Румянец залил щеки молодой женщины.
— Это гнусная клевета, клянусь вам, господин Путилин! — Сколько скорби, негодования, оскорбленного самолюбия зазвенело в голосе барыни Евдокии Николаевны!
— О, я вам верю, мое бедное дитя! Вы простите, что я вас так называю, я в отцы вам гожусь.
Путилин нервно потер руки.
— Изволите видеть: то, что я видел сейчас в окне, не дает мне еще права арестовать вашего мужа. Хотя все это глубоко возмутительно, но… но это могут отнести к категории «невинных дворянско-помещичьих шалостей». Поэтому мне нужны более веские улики. Таковой могло бы служить его реальное, фактическое покушение на вашу жизнь.
Евдокия Николаевна побледнела.
— О! Что вы говорите? Ведь он тогда убьет меня. Вы не знаете его.
Путилин ласково взял ее за руку.
— Дитя мое, барынька моя хорошая, неужели вы думаете, что я, Путилин, поведу вас на убой? Доверьтесь мне. Повторяю, нам надо нанести ему решительный удар, а для этого необходимо вызвать с его стороны решительные меры, иначе он выскользнет из наших рук. Слушайте же внимательно, что вы должны делать. Прежде всего спрятать меня. Вы должны дать мне какой-нибудь укромный уголок, хотя бы вроде чуланчика, куда бы никто не мог проникнуть. Найдется?
— Милая барыня, да вот рядом со спальней маленькая гардеробная ваша, — вмешалась Наташа.
— Вот, вот, отлично! — улыбнулся Путилин.
— А потом? — посмелела Евдокия Николаевна.
— А потом… у вас есть коленкор, красный кумач?
Удивление все больше и больше овладевало двумя женщинами.
— Есть.
— Видите ли, я приехал налегке, не захватив ровно ничего из своего «багажа сыскного отдела». Так вы мне соорудите мантию, длинную, с капюшоном, а посредине, на груди — крест из кумача изобразите. Понимаете?
— Понимаю.
Говорит бедная барыня Евдокия Николаевна, а саму трясти начинает со страху.
— Сегодня к вечерку я наведаюсь к вам.
— Как же вы попадете, добрый, дорогой господин Путилин?
С тревогой смотрят на гениального сыщика глаза бедной Евдокии Николаевны.
— Не беспокойтесь, попаду. А вы вот что, главное, помните: вы должны всячески раздражать, приводить в ярость вашего супруга.
— Зачем?
И опять смертельный страх в голосе молодой красавицы.
— Это уже мое дело. Старайтесь вызвать его на припадок того бешенства, которым он страдает. Лучше, если это случится при мне, чем без меня. Тогда ведь вас ничто не спасет. Знаете ли вы, что я предвижу, от какой смерти вы можете умереть?
— Где ты был, Иван Дмитриевич? — спросил я моего великого друга, когда, вдруг, неожиданно, около девяти часов утра он появился предо мной в барской усадьбе Х.
Путилин молчал.
Лицо его хмурое, утомленное.
— Я всю ночь беспокоился за тебя. Куда, думаю, девался ты?
— А я сейчас тоже спать хочу, доктор. Оставь меня в покое.
Путилин, действительно, скоро заснул глубоким, свинцовым сном.
Он проспал почти до обеда. Но к обеду вышел бодрый, с какой-то бесстрастно загадочной улыбкой на лице.
